В. Софронив-Левицкий

КЛИКУША

Был тихий теплый вечер августа 1915 года. Четыре длинные колонны немецкой пехоты продвигались поспешным, усталым маршем по широким, пыльным дорогам Волыни. Запасная часть сотника Бурггардта догоняла линию своих фронтовых частей, которые в погоне за убегающими русскими войсками заехали далеко вперед и утратили связь с резервами. Военной задачей немецкой и австрийской армии на этом отрезке было непрерывное, яростнее преследовать врага, чтобы не допустить полной эвакуации территории. Однако русское отступление шло на восток, как неумолимый пожар прерий. Забирало с собой все, что попадалось ему на пути. Оставляло для победителей только пустые, безлюдные села, следы сожженной пшеницы, белый жар пылающих дорог, которые в одну минуту после случайного дождя раскисали в густые непроходимые болота и призраки лунных, волынских ночей. Победители входили в зачарованный, вымерший край. Встречала их мертвая тишина безлюдья. Только дремучие леса шуршали непрерывно свою извечную зеленую мелодию. В ней, словно фатаморгана недавних дней, бродил еще скрип длинных шеренг крестьянских деревянных повозок. Нагруженные мужицкой нищетой, перекатились они сюда на восток под острием московских штыков, сверкавших на солнце, как похоронные свечи. За повозками шли люди с тревожными глазами и с онемевшим вскриком проклятия на устах.

Безразличные, серые, железные колонны немецкой части, словно призраки из легенды, передвигались сквозь мертвые деревни. А мертвые деревни с ними разговаривали. Каждое окошко белой, обсаженной высокими мальвами хаты, каждая грядка желтого чебреца или бархатца, каждая тропинка в густой садик, словно потеряв цель своего бытия, рыдали сказку о своей прошлой жизни, еще несколько дней назад плывшей здесь своим обычным, спокойным течением. Будничные заботы и утехи, нищета и радость, девичьи улыбки и мальчишники, каверзы капризной свекрови и первое слово младенца и первый поцелуй, похищенный на воротах у девушки, и слова похоронной службы, влетавшие по стольку раз в эти дворы из уст бородатых батюшек, все это выглядывало из-за каждого забора. Даже оставленный кем-то след босой ноги на уличной пыли содержал в себе притаившуюся историю какой-то человеческой жизни.

Старшины из любопытства искали в своих картах названия тех пустых придорожных сел. Так, как мы из любопытства стараемся найти и прочесть надпись на кресте одинокой, забытой могилы. Иногда трудно было поверить в то страшное безлюдье. В воздухе будто витали еще запах человеческих слез, звуки спешки и солдатских криков. Хотелось порой разослать воинов, чтобы шли в деревню и искали: может, спряталось там хоть одно человеческое лицо? Но только одичавшие собаки, спущенные с цепей, бродили со вставшей дыбом шерстью по пустым дворам, огородам и улицам. Иногда перебегал дорогу худой, одичавший кот и, запрыгнув на ближайшее дерево, удивленно всматривался в идущее мимо войско.

Сотник Бурггардт ехал на уставшем коне. Вечернее солнце, словно красный петух на заборе, плескало над горизонтом золотыми крыльями. Безлюдные поля, глухие леса и мертвые деревни угнетали старшин. Военные были утомлены дневными походами. Из-под ног клубами вздымалась пыль, оседала черным слоем на потных лицах, покрывала серой поволокой зеленые немецкие мундиры, набивалась в глаза и не давала дышать. Сотник подъехал мелкой трусцой к старшине, который шел по дороге. Был это единственный в его части старшина австрийской армии, украинец, поручик Улашин, выделенный австрийской командой немецкой части как украинско-немецкий переводчик для отношений с местным населением.

— Мне все больше хочется сжигать по очереди каждое такое мертвое село, — сказал сотник, словно попрекая его за ту пустоту, которая уже начинала выводить немецкого старшину из равновесия.

— Пан сотник, — ответил поручик. — Это действует мне не столько нервы, сколько на сердце.

В углах уст сотника промелькнул ехидная усмешка.

— Боюсь, — продолжал поручик, — что все равно мои земляки, если вернутся когда-нибудь сюда, не застанут и следа от своих сел.

— Так им и надо, — сказал шероховато сотник и, словно боясь дальнейшего разговора о неинтересных земляках поручика, сжал лошадь шпорами и поехал подальше от своей части.

«Да уж, так им и надо! Как легко сказать такую ​​великую правду, — думал вслед ему поручик, — но как тяжело ее переносить».

Под дорогой под холмиком раскинулось большое мертвое село. Чумазые, покрытые потом и пылью лица воинов жадно обращались в сторону белых хат, мечтая об удобном отдыхе. Однако сотник проехал тропинку, которая сворачивала с дороги в деревню и отправился дальше. Поручик Улашин всматривался в панораму села со странной тоской. Лежало раскинутое на пригорке, как на ладони, зеленое интенсивной летней зеленью садов, поблескивало розовой белизной стен и золотым пурпуром окон, в которых отражалось зарево заката. Было безлюдно, как все придорожные села.

Прошли еще около километра вперед, когда дорога вышла на широкое поле. Среди черных кустов, раскинувшихся то тут, то там, словно большие крысиные норы, играл уже белый робкий свет луны с останками прощальных лучей солнца.

— Стоять!.. — раздался громкий голос сотника.

По сотням прошла электрическая искра. Ряды выровнялись, ноги набрали снова стальной упругости. Слова команды падали среди уставших рядов сотен, как капли дождя на высохшую землю. Раз-раз… ударили ритмично воинские шаги по мягкой пыли дороги, густой тучей поднявшейся вверх. Затем сотни свернули на луг, и там их шаги сменились приглушенным травой шуршанием.

Часть разбила лагерь. Разослала и поставила полевую стражу. На луг заехали сотенные кухни, сбоку ровным каре встали обозы. С синего полушария неба выступал все усиляющийся рефлектор луны. В стороне неподалеку возвышалась черная стена леса. Село спряталось за холмом на расстоянии двух километров. Поручик Улашин с электрической лампой в руке упорно выискивал на карте его название. Было это село Малычи.

За ужином за походным старшинским столом велась беседа об эвакуации и речь пошла о заброшенных, одичавших, голодных собаках. Команда армии дала приказ расстрелять всех собак на эвакуированной территории, чтобы обезопаситься от массового бешенства, которое начало уже просыпаться в некоторых окрестностях. Сотник Бурггард рассказал в связи с тем один мелкий случай из своей жизни. Шел он однажды довольно поздно ночью по какой-то малолюдной улице Берлина, когда подошел к нему незнакомый молодой человек и со спазматической тревогой в голосе попросил, чтобы сотник позволил ему идти вместе с ним.

— Пожалуйста, — сказал сотник, — но прошу вас, скажите, какова причина этого вашего желания и той странной тревоги, которую я вижу у вас.

— Я боюсь собак, — был ответ. — Боюсь собак.

Потом рассказал, что несколько лет назад покусала его очень тяжело цепная собака. С тех пор он носит в себе неуемный нервный ужас перед собаками, так что если случайно должен