Андрей Беляков

Недосказанность

Октябрь 1914 года. Вот уже третий месяц шла война — справедливая и освободительная, объединившая в едином патриотическом порыве всю Россию. Это потом ее назовут империалистической, первой и мировой назовут, а пока октябрь на дворе, пасмурно и ветрено, и в воздухе витают идеи освобождения балканских братьев от австро-венгерского ига и окончательного решения польского вопроса с Германией. Подойдя к заветной двери, поручик Руднев Павел Викторович поспешно дернул шнурок входного звонка и задержал дыхание, чтоб немного успокоиться и не выглядеть таким запыхавшимся после быстрой ходьбы.

Дверь ему открыла сама Дарья Васильевна, дочь хозяина дома.

— Вы? Здравствуйте, Дарья Васильевна, а где Маша?

— Здравствуйте, Павел Викторович, Вы проходите. Машу я отпустила с обеда. Вы выглядите таким взолнованным.

— Ну, так Вы написали, непохоже на Вас, я подумал — случилось что? Зайдя в дом, офицер в нерешительности продолжил стоять в прихожей.

— Вы, Павел Викторович, раздевайтесь, нам с Вами необходимо поговорить. Хотите чаю?

— Нет, благодарю Вас, а родители Ваши где?

— Родители в загородном доме, они уже неделю там как. Вы раздевайтесь, разговор у нас с Вами не на пять минут. И не беспокойтесь вовсе, все хорошо.

— Неудобно, право, Вы одни.

— Да бросьте Вы, Павел Викторович, в самом деле, раздевайтесь уже.

Заинтересованный офицер снял фуражку и шинель и прошел в гостиную.

— О чем Вы хотели со мной поговорить? — поручик внимательно смотрел на красивую молодую женщину. Он любил ее с первой встречи, с первого танца, когда к ним, молодым юнкерам, пригласили девушек из Института благородных девиц для репетиции к осеннему балу. Боже, сколько лет минуло с той поры — четыре, пять? Каким же счастливым и беззаботным было то время!

«Почему она так волнуется?» — думал офицер, и ее волнение передалось и ему.

— Ну, не томите уже, Дарья Васильевна, говорите, что такого случилось.

— Вы когда на фронт?

— Завтра утром, а что?

— Так скоро? Давайте, может, все-таки выпьем чаю, я сама его заваривала, и пирог брусничный, пирог тоже есть, Маша утром испекла, по моей просьбе. Вам ведь нравятся ее пироги?

И девушка принялась расставлять посуду. Поручик молча наблюдал за ней.

— Если бы не время такое, если бы не война, право, я никогда бы не заговорила с Вами об этом. Но война — и она Вас забирает, а я? Я не могу безмолвно наблюдать за этим. Первое, что я хочу сказать, Павел Викторович, что кавалер Вы никудышний.

— Дарья Васильевна!

— Молчите, прошу Вас, молчите, не говорите ничего, выслушайте, пожалуйста, меня, мне нужно Вам сказать, это важно, — и она принялась разливать чай. — Я не знаю, сколько бы все это продолжалось, эти наши с Вами мытарства и наши встречи два-три раза в месяц, и эти Ваши сухие фразы, сказанные на них, которые я потом повторяю и заучиваю перед сном. Наверное, бесконечно долго. Рудневу стало казаться, что это сон. Он и помыслить не мог, что эта прекрасная рыжеволосая красавица с серо-зелеными, словно запыленные агаты, глазами заучивает его фразы. Да и какие фразы-то? С женщинами он всегда терялся, был немногословен и зажат, он и сейчас не подобрал нужных слов, а лишь снова произнес:

— Дарья Васильевна!

— Молчите молчите, прошу Вас, не перебивайте меня! Вот друг Ваш, Игорь Борисович, очень милый молодой человек, всегда любезен, остроумен, и Вам прямая противоположность, разговорчив, и с дамами всегда учтив и обходителен. С Вас же слова никогда не вытянешь, впрочем о чем это я? Девушка протянула изумленному офицеру нож:

— Вы вот что, Павел Викторович, Вы порежьте пирог. Если не трудно.

— Да, да, конечно, — спохватился тот.

— Я так волнуюсь.

— Дарья…

— Нет, нет, не говорите ничего, молчите, прошу Вас, молчите, я закончу с Вашего позволения. Несмотря на всю нелепость ситуации, я хотела бы сказать Вам, что сердце мое принадлежит Вам и только Вам… Что ж Вы перестали его резать, этот несчастный пирог, режьте уже!

— Дарья Васильевна, Вы чего такое говорите?

— Ну, я же попросила Вас выслушать, до конца, ну, что Вы, право… Так вот, сердце мое принадлежит Вам, и нет больше без Вас мне места на этой земле. Я люблю Вас, люблю всем сердцем, никогда — слышите, никогда не призналась бы я, но завтра война заберет Вас от меня, и кто его знает, что будет потом? А Вы молча так и ушли бы, даже, наверное, и непопрощавшись.

— Я собирался вечером навестить Вас.

— Представляю Ваш вечерний визит. Вы бы, наверное, даже выдавили из себя слово «До свидания». А знаете, я призналась Вам — и мне стало легче. Пирог вот берите, угощайтесь, ну, что Вы молчите, Павел Викторович? И сядьте уже, наконец.

— Ну, Вы ведь сами попросили меня помолчать.

— Все, можете уже сказать что-нибудь.

— У меня нет слов, Дарья Васильевна, я просто на седьмом небе от счастья, я о таком и помыслить не мог, еще пару минут назад. Я тоже люблю Вас, Дарья Васильевна, люблю с первого нашего танца, с первой нашей встречи.

— Бог ты мой, Павел Викторович, ну, а что ж Вы молчали все это время?

— Я собирался, я готовился сказать Вам это, но война — думал, побьем германца и австрияка, сразу приду просить Вашей руки, Дарья Васильевна.

— Ну, слава Богу! Я уж боялась, что любовь моя не взаимна, Ну, слава Богу, свершилось! Но это еще не все, Павел Викторович.

— Не все? — офицер удивленно отставил чашку с чаем.

— Раз признания все сделаны, сердца друг другу открыты, а мы совершенно одни, и Вы мужчина, а я, я с Вашего позволения, женщина, думаю, Вам пора действовать!

Она вплотную подошла к офицеру, тот встал.

— Ну, Павел Викторович, что ж Вы так замерли?

Мужчина и женщина стояли друг напротив друга и тяжело дышали.

— А что я должен делать, Дарья Васильевна?

— Право, Павел Викторович, мне кажется, Вас не на офицера учили, а на артиста какого-то. Артист из Вас неплохой получился бы. Право слово. Наконец Павел Викторович не выдержал такого противостояния и на пару шагов отступил от девушки.

— Вы, Дарья Васильевна, шутить изволите?

— Вы, Павел Викторович, хотите меня обидеть, это все, что Вы мне хотите сказать?

— Нет, конечно, я сказал Вам уже, что война эта скоро закончится, ну, скажем, каких-то пару-тройку месяцев, я вернусь и сразу попрошу у батюшки Вашего руку Вашу и сердце и его одобрение, конечно, разве не