Начало лета 849 года от основания Рима[1]

Эск. Провинция Нижняя Мезия[2]

— Кто прислал нам этих цыплят… А? — Центурион скептически оглядел стоявшую перед ним восьмерку новобранцев. — Где растят нынче подобных птичек?

— Мы из Италии, — отозвался коренастый крепыш с очень смуглой, темно-оливковой кожей.

— Из Италии? Ты из Италии? — Центурион смерил новобранца взглядом с головы до ног. — А я думал — из Нумидии.

Стоявший рядом с темнокожим тощий новобранец громко заржал.

— Как звать тебя, человек из Италии? — продолжал центурион.

— Кука.

— Вернее, Кукус? — Центурион осклабился. Было отчего посмеяться — прозвище это означало «Кукушка», а еще — лентяй, лодырь, то бишь крестьянин, который не успевает по весне вспахать землю прежде, чем начнет куковать кукушка.

— Мы все из Италии! — Кука начал лиловеть.

— Значит, вы из Италии! — У центуриона была манера во время разговора обматывать полу своего красного плаща вокруг левой руки. Видимо, привычка возникла после того, как на руке появились два шрама — один параллельно другому. — Неужели в Италии еще кто-то хочет служить?

Последовала пауза. Довольно длинная. Новобранцы вполне резонно сочли вопрос риторическим. И правильно сделали. Центурион продолжал насмешливо оглядывать вновь прибывших. Они стояли перед ним в запыленных грязных плащах и туниках, дорожные сумки немыми собаками лежали у грязных ног, обутых в драные башмаки с заржавевшими пряжками. Похоже, эти ребята, прибывшие из разных мест, покупали обувку у одного торговца старьем. Но нет, не у всех обувь так уж плоха, вон тот парень в тунике из синего сукна и новеньком сером плаще обут в добротные башмаки. И бронзовый кошелек у него на запястье наверняка хранит несколько золотых монет. Только сам он — желторотый птенец, тощ, узкоплеч, ростом едва дотягивает до нужной нормы. Кто только мог его завербовать? А, ну да, Сульпиций, как значится в сопроводительном письме. Этим все сказано! Вербовщик ищет особых парней. Ну, совсем особых! В прошлый раз прислал двух рабов вместо римских граждан. Хорошо, разобрались, чья вина, отправили обратно, а то бы могли и распять как беглых. Но этот худенький парень на раба не похож — черты истинно римские, нос с горбинкой, мочки ушей не проколоты, глаза карие. Светлокож, правда, как галл, но ведь и среди римлян бывают совсем белотелые, говорят, божественный Юлий имел кожу белую, как снега Альп. Ну, на то он и Божественный Юлий! А галлов и германцев среди римских граждан теперь полным-полно.

— Так вот я, центурион Валенс, спрашиваю вас, желторотые, — повысил голос центурион, — за какими сокровищами потянуло вас сюда, в Мезию, на Данубий, в наш забытый богами лагерь? В ледяной холод и мерзкую слякоть зимой, в дикую жару летом из прекрасной, возлюбленной солнцем и богами Италии?

Белокожий паренек недоуменно приподнял бровь. Уж от кого-кого, а от этого ветерана лет сорока, обветренного и покрытого шрамами, меньше всего ожидали новобранцы услышать такие речи. Они-то полагали, центурион должен ругаться, как гладиатор, чуть что, охаживать палкой бока и задницы новобранцев и постоянно орать.

— Легион Пятый Македонский, прославленный верностью, Урбана, то есть городской, создан в Риме, самый лучший… — ответил «цыпленок». Тон явно был дерзким.

— А-а… — многозначительно протянул центурион. И сморщился, как будто увидел что-то ну очень мерзкое. — Вранье.

— Разве это не Пятый Македонский… нам сказали ехать сюда… здесь лагерь… — угодил в нехитрую ловушку темнокожий крепыш. — Как раз у впадения реки Эск в Данубий. Дорога ведет прямая из Филиппополя.[3]

— По названию легион Македонский, по основанию — римский истинно, а по сути, давным-давно варварский. С тех пор как его перевели сюда с Востока. На латыни здесь говорят так, что не сразу поймешь. А ты, цыпленок, наверняка Цицерона читал? — повернулся центурион к белокожему.

— Читал. Это плохо?

— Ничего хорошего. Для тебя. Значит, так, сегодня я вам разрешаю вякать, что в голову взбредет. Но с завтрашнего утра отвечать только по моему приказу. Ясно?

— Ясно… — вразнобой и не сразу ответили новобранцы.

— Эй, Мурена! — кликнул центурион здоровяка лет тридцати, знаменосца когорты,[4]— если судить по накидке из волчьей шкуры. Правда, штандарта при нем сейчас не было, да и искусно выделанная волчья башка не была накинута на голову, а болталась за плечами. — Отведи их к себе, пусть Габур всех перепишет и заберет письма, у кого есть. Прихвати Кубышку для осмотра цыплят, сдается мне, здоровьем их боги наградили не самым крепким. Деньги, кроме мелочи, примешь на хранение. Учти — ребята мои. Будет кто из начальства что говорить — сразу к Декстру, а еще лучше — к легату легиона.[5]Теперь слушать внимательно, — центурион вновь повернулся к новобранцам. — Два раза не повторяю. Итак: в счет жалованья всем выдадут одежду и оружие. Вас восемь… отлично, будете жить в одной комнатушке в бараке. Сегодняшний вечер ваш. И ночь ваша. Завтра поутру в первую дневную стражу[6]всем в лагерь. Теперь марш за Муреной!

Новобранцы в самом деле попытались изобразить этот марш… то есть шагать, как шагают ветераны-легионеры. Но тощий новобранец тут же сбился с шага, едва не упал, Кука наградил его тумаком. Больше всего это походило на возвращение дружеской компании с веселой вечеринки. Впрочем, центурион был к новобранцам несправедлив. Не все казались дохляками и слабаками. В рядах «славной восьмерки» взгляд сразу натыкался на здоровяка с бычьей шеей и квадратными плечами. Центурион готов был поспорить на свое годовое жалованье, что друзья уже нарекли этого парня Малышом или Малявкой.

— Видели у него шрамы на руке? — шепотом спросил Кука. — Интересно, почему центурион остался в бою без щита? Размахивал своей палкой, полируя спины нерадивых бойцов?

— Иди, спроси у него, раз такой умный, — отозвался тощий парень с длинной жилистой шеей, на которой безобразно торчал острый кадык.