Татьяна Фильченкова

Папин щит

В сентябре 41-го Вера в составе санроты из Уральска отправилась на Юго-западной фронт, где под Конотопом подразделение должно было поступить в распоряжение дивизии. От Курска до линии фронта добирались на грузовиках. За несколько километров от места сражения стал доноситься рокот. По мере приближения гул боя нарастал, перекрывал рёв моторов и наконец поглотил все остальные звуки. Вместе с ним нарастал и страх.

Рядом в кузове сжалась в тугой узел Мира и, прикрыв глаза, шевелила губами, но слов было не разобрать, в речи лишь чётко выделялись «ш» и «х». «Иврит, – догадалась Вера. – Молится». И позавидовала: сама она молиться не умела.

Вдруг вспомнилось далёкое лето тридцать второго, море, узкая тропа к пляжу, которую сторожил злющий лохматый пёс. Вере было девять, и собака казалась ей настоящим чудовищем. Однажды отец заметил, что Вера ходит к морю дальней дорогой. Расспросив её и узнав, в чём дело, он подмигнул и сказал серьёзно:

– Верочка, я расскажу тебе, отчего бойцы Красной армии такие отважные. Они превращают свой страх в щит, выставляют его перед собой, и тогда им нипочём штыки и пули врага. Это секрет, но ты ведь дочь командира, тебе можно его открыть. Теперь идём к этому ужасному псу и сами его напугаем. Если у тебя получится, я научу тебя плавать.

С папой было не так боязно, но, когда они подошли к месту засады, у Веры всё равно затряслись коленки. Папа остановился:

– Где в тебе сидит страх?

Вера удивилась. Страх был везде: в заледеневших пальцах, в дрожащем слабом голосе и особенно в животе. Там он ворочался противнее всего. Отец приставил палец к её груди:

– Собери его здесь и выпусти наружу. Представь, что страх закрывает тебя, отгораживает от опасности.

Вера зажмурилась, чтобы лучше почувствовать страх. Заставила его переползти в грудь. Там страху стало тесно, он толкался, ворочался, искал выход. Вера представила, как в груди открывается дверца и страх вытекает наружу, превращается в самый настоящий щит.

– Готова? – спросил папа. – Теперь идём. Но помни, что в щит надо верить. Как только ты усомнишься – он исчезнет. Иди и не думай ни о чём. А если испугаешься – укрепляй заслон новым страхом.

Пёс выскочил из кустов как всегда неожиданно. Грозно рычал и скалил острые клыки, клацал челюстями. Вера чуть не бросилась бежать, но папа крепко держал её за руку.

«Какая же я трусиха! А ещё будущая пионерка! – разозлилась она сама на себя. – Папа же сказал, что щит пропадёт, если стану сомневаться».

Вера добавила нового страха к щиту и застыла на месте, глядя прямо в глаза косматому чудовищу. Пёс перестал рычать и кидаться, вдруг заскулил жалобно, поджал хвост и убежал в кусты.

– Папа, он струсил! Испугался страха! Такой большой, а испугался! – обрадовалась Вера.

– Он подумал, что ты очень смелая, – сказал папа. – Дорога свободна. Идём купаться!

Позже Вера не раз заслонялась щитом из страха и от собак, и от мальчишек-задир. А потом она повзрослела и поняла, что щит – папина выдумка. Он очень хотел, чтобы дочь выросла храброй.

Папа, папа… Что с ним теперь? Он пропал без вести в первые дни войны. Вера узнала об этом несколько дней назад, в Уральске. Перед самой отправкой на фронт пришло письмо от бабушки с горькой вестью.

«А вчера ко мне пришёл боевой товарищ Алёши. В Ленинграде он в увольнении после ранения. Сказал, чтобы не питала напрасных надежд. Что даже лучше, если Алексей погиб, а не попал в плен. Только я не верю, что Алёшеньки больше нет. И надеюсь, что он когда-нибудь вернётся. И ты верь, деточка».

Вера тоже надеялась. А как иначе? Надежда – единственное, что у неё осталось.

Грузовики остановились. Дальше бежали. Земля тряслась под ногами. Гул превратился в такую оглушительную канонаду, что и не различить отдельных залпов: взрывалось всё, одновременно и без остановки. За деревьями открылось поле, где вторые сутки шёл бой. Над сражением повисло чёрное марево из дыма и взметённой к небу земли.

– Девоньки, настраиваться некогда! Укрываемся в окопе. По моей команде перебежками к линии огня, дальше ползти и искать раненых. Есть возможность оказать помощь – оказывайте, нет – не теряйте времени, тащите в окоп! – слова санинструктора они больше угадывали, чем слышали.

Мира выскочила из окопа вместе с Верой. Какое-то время рядом мелькала её нашивка с красным крестом. Затем вокруг оказались лишь дым, взметённая земля, кровь, плоть, осколки и пули. Как здесь выжить?! Вера упала на землю и одновременно по привычке раскрыла щит. «Спасёт ли он? Пули не собаки и не мальчишки, их мой страх не напугает. Папа, Папочка! Помоги мне! Помоги! Слышишь?!» Она сама не знала, почему зовёт отца. Он ведь не придёт и не поможет. Но вдруг почувствовала присутствие рядом. Щит словно ожил, стал плотнее, расширился и укрыл невидимой сферой. Свистящая пуля ударила в купол, но только со злым шипением царапнула его поверхность.

«Ползти! Не думать! Искать раненых! Я в безопасности!»

Первый боец. Убит. Второй – убит. Третий хрипит, на губах пузыриться кровавая пена. Сквозное ранение лёгкого. Наложить повязки. Перекатить на плащ-палатку. Тащить.

На линии огня на спине лежит Мира. Руки раскинуты, широко открытые глаза смотрят в небо. Не помогла молитва.

Окоп. Передать раненого. Бежать. Упасть. Ползти. Не думать!

Седьмой по счёту раненый. Или восьмой?

Вот и ночь. Светло. Светло от взрывов. Ночью светло, как днём, днём темно, как ночью.

Командуют отступать. Отступаем.

– Вера, не ранена?

– Нет.

– Ты как заговорённая. Половину девчонок за сутки потеряли…

«Я за щитом. А теперь спать, стать…»

Снова бой. Бежать. Упасть. Щит. Отступаем.

Ленинград в блокаде. Как там бабушка?

Марш-бросок. Переправа. Землянка. Бой. Отступаем.

Мы в оцеплении. Прорываемся. Прорываемся! Дивизии больше нет.

Стрелковый полк.

От роты девчонок из Уральска никого не осталось.

Письмо от бабушки: «От Алёши по-прежнему нет вестей. Береги себя, моя деточка, больше у меня никого не осталось».

«Бабушка, у меня тоже никого, кроме тебя».

Окапываемся. Блиндаж. Землянка. Бой. Отступаем.

Отступать некуда – позади Москва!

– Верка, в чём твой секрет? Почему тебя пуля не берёт? – Это Зина. Когда же она появилась в санроте? Вера не помнит. – Ну, скажи! Может, оберёг какой? На тебе даже крестика нет.

«Да, в стане научного атеизма