Писать эту книгу было до странного трудно, и я в долгу перед многими людьми за их помощь, но особенно перед теми, кто или снабжал меня результатами исследований, которые мне отчаянно требовались, или продирался сквозь мою очередную экономно распечатанную рукопись, а затем ободрял и одаривал советами:

Дебора Били, Мэтт Байалер, Артур Росс Эванс, Джо-Энн Гудвин, Деб Грабьен, Ник Грабьен, Джед Хартманн, Джон Джерролд, М. Дж. Крамер, Марк Крейгбаум, Брюс Либерман, Марк Маккрум, Питер Стэмпфел, Митч Вагнер.

Как и всегда, приношу многочисленные благодарности моим терпеливым и понимающим редакторам Шейле Гилберт и Бетси Уоллхейм.

Аборигены Южной Африки известны под многими именами — сан, басарва, жители отдаленных территорий (на современном правительственном жаргоне), и под более распространенным названием — бушмены.

Откровенно признаюсь, что в этом романе я весьма вольно изобразил жизнь и верования бушменов. У них нет монолитного фольклора или единой культуры — в каждом районе, а иногда и в каждой расширенной семье имеются собственные, весьма красочные мифы. Я упрощал, а иногда и транспонировал мысли, песни и легенды бушменов. У прозы есть свои собственные требования.

Но старинные обычаи бушменов и в самом деле быстро исчезают. Поэтому простое утверждение, что в середине двадцать первого столетия вообще кто-то будет вести в буше жизнь охотников и собирателей, может обернуться одним из моих самых сомнительных результатов манипулирования правдой.

Но хотя я подрезал правду, я изо всех сил старался сохранить в точности дух описаний. Если я кого-то задел или оскорбил, то потерпел неудачу. Моим исходным намерением было рассказать вам историю, но если эта история позволит некоторым читателям больше узнать о бушменах и образе жизни, который никто из нас не имеет права игнорировать, я буду очень счастлив.

Как и многое прочее, это началось в грязи.

В нормальном мире в это время завтракали, но в аду, очевидно, завтрак не подавали: начавшийся еще до рассвета обстрел и не думал кончаться. Впрочем, особого аппетита рядовой Джонас не ощущал.

Если не считать краткого момента наполненного ужасом отступления через полоску грязной земли, безлюдной и не меньше Луны усеянной кратерами, Пол Джонас провел двадцать четвертый день марта 1918 года так же, как провел три предшествующих дня и большую часть нескольких прошедших месяцев — скорчившись и дрожа в холодной вонючей окопной жиже где-то между Ипром и Сен-Кентином, оглушенный громом тяжелых немецких пушек, от которого раскалывался череп, и рефлекторно молясь Кому-то, в которого он больше не верил. В хаосе отступления он где-то отбился от Финча, Маллита и других парней из взвода — он надеялся, что они тоже в безопасности в какой-то другой траншее, но сейчас ему было трудно думать о том, что находилось за пределами его собственных нескольких футов жалкого существования. Весь мир был сырым и липким. Развороченную землю, скелеты деревьев и самого Пола обильно орошала медленно осыпающаяся с неба морось, которая последовала за сотнями фунтов раскаленного докрасна металла, взрывающегося посреди людской толпы.

Красный туман, серая земля, небо цвета старых костей: Пол Джонас находился в аду — но то был особенный ад. Еще не все в нем были мертвы.

Фактически, отметил Пол, один из его обитателей умирал совсем медленно. Судя по голосу, человек лежал не далее чем в паре дюжин ярдов от него, но с тем же успехом он мог находиться в Тимбукту. Пол понятия не имел, как выглядит раненый солдат, — заставить себя высунуться над бруствером траншеи ему было не легче, чем заставить себя летать, — но его голос теперь был ему слишком хорошо знаком, потому что раненый ругался, всхлипывал и взвизгивал от боли уже более часа, заполняя каждую паузу между грохотом пушек.

Все остальные раненые во время отступления оказались достаточно воспитанными, чтобы умереть быстро или хотя бы страдать молча. А невидимый компаньон Пола громко призывал сержанта, свою мать и Бога, а когда никто из них не являлся, продолжал орать дальше, испуская ровный, всхлипывающий и бессловесный вой. Еще недавно безликий и неразличимый в толпе тысяч таких же, как Пол, раненый солдат теперь, казалось, твердо решил сделать каждого на Западном фронте свидетелем своей смерти.

Пол его ненавидел.

Жуткий бухающий грохот стих; настал благословенный момент тишины, но тут раненый заверещал вновь, краснея словно омар, которого сунули в кипяток.

— Огоньку не найдется?

Пол обернулся. Из-под грязевой маски на него смотрели бледно-желтые глаза цвета пива. Незнакомец стоял на четвереньках; шинель на нем была настолько издырявлена, что казалась сделанной из паутины.

— Чего?

— Огоньку не найдется? Спички есть?

Обыденность вопроса посреди всей этой нереальности заставила Пола задуматься, уж не ослышался ли он. Солдат поднял руку, измазанную грязью, как и лицо, и показал Полу тонкий белый цилиндрик, столь ослепительно чистый, что казалось, будто он свалился с Луны.

— Ты меня слышишь, приятель? Спички!

Пол сунул руку в карман, пошарил там онемевшими пальцами и нащупал коробок спичек, чудесным образом оказавшихся сухими. Раненый солдат завыл еще громче, затерянный на ничьей земле на расстоянии броска камня.

Солдат в драной шинели прислонился к стенке траншеи, уютно уперевшись спиной в землю-защитницу, потом аккуратно разломил сигарету и протянул половинку Полу. Чиркнув спичкой, он склонил голову и прислушался.

— Господи, да он еще не угомонился. — Он вернул спички и поднес огонек Полу, чтобы тот прикурил. — Неужто фрицы не могут на него что-нибудь сбросить и дать нам чуток покоя?

Пол кивнул. Даже на это потребовалось усилие.

Его компаньон задрал подбородок и выпустил струйку дыма, которая изогнулась над каской и растворилась в плоском утреннем небе.

— У тебя никогда не возникало чувство…

— Чувство?

—… Что все это ошибка? — Незнакомец повел головой по сторонам, указывая на траншеи, немецкие пушки и весь Западный фронт. — Что Бог куда-то ушел, заснул или что-то в этом роде? Неужели ты никогда не надеялся, что однажды он посмотрит вниз, увидит, что тут происходит, и… что-нибудь с этим сделает?

Пол кивнул, хотя никогда не задумывался над этим столь детально. Но он ощущал пустоту серых небес, и время от времени у него возникало любопытное ощущение, будто он смотрит вниз на грязь и кровь с большой высоты, разглядывая убийственные последствия войны с отрешенностью человека, разворошившего муравейник. Бог наверняка не смотрел вниз, уж это несомненно; если бы он глянул и увидел то, что довелось видеть Полу Джонасу, — людей, которые были мертвы, но не знали этого и отчаянно пытались затолкать под френчи вывалившиеся внутренности; раздувшиеся и облепленные мухами тела, лежащие непогребенными в нескольких ярдах от друзей, с которыми они пели и смеялись, — если Бог все это видел и не вмешивался, то он, выходит, сумасшедший.