С. Бытовой

СВЕТЛЫЕ ВОДЫ ТЫМИ

Дальневосточные повести и рассказы

Памяти моей матери посвящаю

ФЕВРАЛЬСКОЕ СОЛНЦЕ

Юрию Герману

1. Внизу тайга

Новые города и селения возникли на холмистых берегах Амура и Тихого океана, но все еще сохранились на радость людям в своем прежнем величии и леса, и сопки, и реки, и пади... Есть места в отрогах Сихотэ-Алиня, где тайга выглядит так же, как тридцать лет назад: там еще, кажется, не ступала нога человека. И хотя лес постарел, на серебристой коре амурского бархата или на коричневой маньчжурского дуба не сразу заметишь, сколько прибавилось лишних морщин. Нужно хорошо знать ботанику, чтобы сразу заметить это, а вернее всего, когда спилят дерево, на комле его по распилу просчитать возрастные кольца.

А жизнь, прожитую человеком, хорошо узнавать по его глазам. В ту же минуту, как встретился мне Милован Дзянгулович Календзюга, я прочел в его тихом, несколько затаенном взгляде судьбу лесного народа удэге.

Было это в феврале, в небольшой тесной комнате, выходящей окнами на снежное поле, временно приспособленное для почтовых самолетов. На улице росли старые березы с раскидистыми ветками, схваченными куржаком. Они висели в туманном воздухе, как затейливые кружева. С утра мороз доходил до сорока градусов, и с телефонных проводов замертво падали воробьи.

Нас, ожидавших полета в таежный поселок Сиин, было шестеро: четыре удэгейца, медсестра Наташа Ломова и я.

В соседней комнате, за фанерной стеной, охрипший девичий голос запрашивал по телефону прогноз погоды. Видимо, там отвечали, что перемены не предвидится.

В это время на узкой скамейке около стены заворочался старый удэгеец. Еще борясь со сном, он поднялся, вынул из кармана трубку, выколотил ее об угол скамейки, набил табаком. Он был ниже среднего роста, почтенных лет, с короткими, искривленными внутрь ногами, обутыми в меховые унты. Его темное скуластое лицо, стянутое мелкими морщинами, казалось замкнутым. Как спал в одном меховом жилете, так он и вышел на мороз: постоял в раздумье под седой березой, поглядел на низкое небо, потом поднял окоченевшего воробья и сунул его за меховой жилет. Вернувшись в комнату, он достал воробушка и несколько минут согревал его своим дыханием.

— Гляди, Сусан, теперь его долго-долго живи, — обратился он к удэгейцу, сидевшему в углу около печки с книжкой в руках, и выпустил воробья. Птичка полетала по комнате и через минуту вернулась к своему спасителю.

Отложив книжку, Сусан Геонка подошел к барометру, висевшему в простенке, тихонечко постучал пальцем по круглому толстому стеклу. Стрелки барометра дрогнули, на мгновение разошлись, но тут же снова приняли прежнее положение.

— Худо дело, — сказал он, — не дает погоды.

Старый Календзюга махнул рукой.

— Ты, Сусан, ровно шаманишь, разве его на небо глядит? Скоро туман уйдет, солнце будет...

Кроме двух, уже знакомых нам удэгейцев, здесь было еще два студента: Андрей Суенка и Саша Сулендзига. Они ехали в Сиин на каникулы. Андрей и Саша, напившись чаю, сели играть в шахматы. Сусан снова взялся за книгу, а старик, примостившись в уголке и обхватив руками колени, задумчиво курил трубку.

Меня не покидала мысль, что где-то, может быть очень давно, я встречался с удэге по имени Милован Календзюга. Я спросил старика, приходилось ли ему бывать в Хабаровске.

— Анана-анана[1], в осень большой воды, — сказал он и что-то еще добавил на родном языке.

Сусан Геонка перевел:

— В тридцать пятом году, говорит он, дело было...

— Почему же вы, Милован Дзянгулович, назвали тот год «осенью большой воды»?

— Когда из города в стойбище вернулся, Бикин-река так далеко из своих берегов ушла, что земли как будто совсем не стало. Три солнца на оморочке наших людей искал. На батах уплыли куда-то. Потом увидал сопку Загези. Там наши удэге ждали, пока большая вода уйдет и земля на прежнее место вернется...

— Конечно, было так, — подтверждает Сусан, и его красноватое лицо с небольшими скулами и узкими глазами оживляется. — Я в то время уже взрослым парнем был и кое-чего помню.

Кажется, мы с Геонкой одних лет, и я ловлю себя на том, что тоже «кое-чего помню». Помню, как съезжались на краевой съезд. делегаты северных народностей. Был среди них, оказывается, и Календзюга. Но прошло с тех пор добрых три десятилетия, и трудно теперь узнать прежнего Милована Дзянгуловича.

На улице вдруг посветлело. Туман рассеивался. Небо стало выше. В кружевах березовых веток заиграл червонный солнечный луч.

И тут Геонка, подбежав к барометру, радостно закричал:

— Гляди, Милован, теперь и его дает погоду!

Зимой с птичьего полета тайга выглядит довольно скучно. Даже такие величавые деревья, как ильмы, кажутся крохотными. Реки скованы льдом. Сопки однообразны. Кажется, не на чем задержаться глазу. Однако и в эту студеную пору тайга не забыта людьми. Где-то по распадкам шагают на широких меховых лыжах охотники. Где-то лесорубы валят в излучинах ледяных протоков вековые деревья. А где-то в кедровниках бродят с верейками сборщики кедровых орехов.

— Олон! — кричит мне над ухом Геонка.

Самолет идет на снижение и с бреющего сбрасывает над поселком мешок с почтой. Люди внизу приветливо машут руками. Через две-три минуты Олон остается в стороне. Под крылом самолета снова тайга и тайга...

А вот и Сиин.

Зимой в этот таежный район не попадешь иначе как самолетом. Летом есть путь вверх по Бикин-реке, но очень долгий путь: четверо суток на долбленых лодках — батах — против быстрого течения.

Понятно, почему, завидя над сопками почтовый самолет, удэгейцы бегут встречать его. А февраль здесь месяц особенный — месяц встречи студентов.

Не успели Андрей Суенка и Саша Сулендзига спрыгнуть на землю, как их обступили сородичи и соседи.

— А Петя Голунка скоро приедет?

— А наша Аля? Или в медицинском еще не кончилась сессия?

— Не слыхали, наш Фулянка сдал философию?

Мы шли в поселок, и расспросы не прекращались ни на минуту.

— Тебе, однако, надо туда! — неожиданно