— О, сколь же удивителен мир! И сколь удивительно мало мы, люди, в нем живущие, знаем об этом мире!

— Эти слова, друг мой, чистая правда… Ибо сколь бы ни были обширны наши представления о мире, но они — меньше ничтожной песчинки в огромной пустыне неизвестного…

— Скажи мне, почтеннейший, — прости, если я невежлив, — как мне найти мудрейшего Маруфа-башмачника?

Сапожник оторвался от истертых башмаков собеседника и ответил:

— Увы, почтеннейший, сейчас здесь ты его не найдешь… Наш город велик и прекрасен, но Маруф, да дарует ему Аллах годы мудрости без счета, не любит его, как не любил ни дня, когда жил здесь, в прекрасном как сон и щедром, как сама природа, Багдаде…

Лицо посетителя вытянулось.

— Я вижу, уважаемый, что ты разочарован…

— О да, почтенный башмачник. Когда я увидел тебя, я отчего-то решил, что ты и есть тот самый Маруф, о котором идет молва как о Маруфе, который знает обо всем на свете.

— Увы, друг мой, я всего лишь Мустафа. Пока никто не понял, что я знаю столь же много, как уважаемый и далекий Маруф…

— Столь же много, достойнейший?…

Мустафа скромно потупился. Его же собеседник, без сомнения, обрадованный этими словами, уселся поудобнее и зачем-то достал из обширной сумы калам и пергамент.

— Но если так, о умнейший из башмачников, быть может, ты поведаешь мне какую-нибудь притчу? Или сказку? Или историю, в правдивости которой может сомневаться лишь тот, кто вовсе не знает о том, сколь бесконечно разнообразен и удивителен мир?

Мустафа поднял на собеседника глаза, и тот удивился их яркой молодости и мудрости.

— Ну что ж, почтенный странник, я с удовольствием расскажу тебе одну историю… Хотя, быть может, и не одну…

— О умнейший из умнейших, я готов разбить шатер прямо здесь, рядом с твоей мастерской! И услышать от тебя дюжину дюжин историй…

— Должно быть, ты, уважаемый, охотник до сказок?

— Да, мой друг, я охочусь за сказками и преданиями, притчами и правдивыми историями… Меня зовут Абуль-Фарадж Бар-Эбрей, и некогда, еще совсем малышом, я решил, что всю жизнь буду читать лишь сказки… Вот поэтому, даже став взрослым, я ищу тех, кто хранит знания и мудрость, и внимаю их историям…

— И записываешь их?

— И записываю, — кивнул странник. — Ибо мечтаю сохранить на пергаменте все то, что сейчас бережет лишь память людская. Чтобы и через сотни лет дети, да и взрослые всего мира, не уставали радоваться смекалке и хитрости, изворотливости и героизму, храбрости и трусости… Всему тому, что движет человеком.

— Эта достойнейшая, но, боюсь, невыполнимая задача, уважаемый! — проговорил Мустафа, откладывая и молоточек, и уже — о чудо — починенный башмак.

— Ну что ж… Пусть задача и трудна, но это же не значит, что решить ее невозможно. Я лелею надежду, что, когда моя рука откажется держать калам, найдется тот, кто продолжит дело моей жизни.

— И да будет судьба милостива к нему!.. Так что же тебе рассказать, почтенный Абуль-Фарадж?

— То, уважаемый, что ты хочешь… Мустафа задумался, а странник порадовался тому, сколь вовремя прохудился его башмак.

— Ну что ж, достойный собиратель историй, тогда я начну с того, что расскажу тебе историю Маруфа-башмачника, его удивительных, воистину вселенских знаний и необыкновенной судьбы. Той самой, что куда удивительнее судьбы любого из его, Маруфа, собеседников, сколь бы богаты или знатны они ни были.

Почтенный собиратель историй окунул калам в чернильницу и весь обратился в слух.

Второй раз за это удивительно жаркое лето на город надвигалась гроза — черные тучи заволокли все небо, свирепый ветер рвал в клочки листву, а люди спешили укрыться за толстыми стенами в надежде, что уж их-то буря не разрушит в единый миг.

К счастью, влюбленные ни о чем не тревожились — они впервые остались одни и дождь беспокоил их меньше всего. Она волновалась о том, чтобы ее неловкость и неопытность не стали преградой наслаждению. Ему же было довольно одной ее улыбки — ибо он желал ее и знал, что она горит не меньшей страстью.

Шум дождя за окном сделал свое дело — в единый миг лишь двое остались во всем мире. Они принадлежали друг другу, и предвкушение соединяло их неразрывно.

«Она самая прекрасная, самая желанная, самая удивительная на свете девушка! — подумал он, любуясь ее сильным телом, лишь угадывающимся под хиджабом. — Как бы я хотел, чтобы она позволила мне поцеловать себя… О Аллах милосердный, я мечтаю о ней, но боюсь спугнуть ее, будто дикую серну! Как же мне быть?»

И в этот момент она, должно быть, почувствовав его горящий взгляд, отложила яблоко и каким-то новым, оценивающим, невероятно страстным взглядом окинула юношу, стоящего у окна. Он понял — пора пришла и дальше откладывать просто глупо, подошел к ней и склонился к ее устам, запечатлев первый, горящий и страстный поцелуй.

Едва слышный вздох вырвался из груди девушки, но губы уже искали новых поцелуев. Из пугливого зверька она в единый миг превратилась в страстную, жаждущую любви женщину.

— Я так долго ждала тебя, мой любимый, мой единственный, мой…

Но более она не смогла сказать ни единого слова — он наконец поверил своему счастью и наслаждался теперь необыкновенными поцелуями — первыми, но зовущими, страстными, но невинными, обещающими и дарящими наслаждение.

Вскоре юноша почувствовал, что не в силах более оставаться одетым, ибо удобный кафтан грозит превратиться в путы; не в силах более удерживаться и лишь едва касаться ее прекрасного тела через несколько слоев одежды. Он осмелел и обнял плечи девушки, прижав ее к себе так, словно более не собирался разжимать этих объятий.

— Я… Я хочу… Хочу насладиться тобой, мой прекрасный, мой желанный… — едва слышно проговорила девушка. Проговорила, и сама удивилась тому, что смогла произнести эти слова вслух.

— Я мечтаю о тебе, моя греза…

— Я твоя… Я твоя… — прошептала она, чувствуя, как ее возлюбленный осторожно снимает булавки с ее хиджаба, освобождая волосы.

Прикосновение же этих прекрасных кос стало для юноши настоящим ударом, подобным удару молнии. Ибо только почувствовав их шелковистую тяжесть, убедился он, что это вовсе не сон, что самая желанная девушка в мире принадлежит ему не в грезах, а наяву.