Виталий Штольман

День писателя

Я открыл глаза от звука кукушки в часах. Эта стерва раскаркалась, знаменуя, что день уже в самом разгаре. Одиннадцать. Жена уже ушла на работу, а я никуда не собирался. Прелести жизни писателя. Ты встал и уже в офисе.

На душе появилось какое-то неожиданное ощущение. Ощущение ожидания чего-то хорошего и безмятежного. Ощущение свободы потока сознания и мысли. Взгляд мой случайно задержался на навесном календаре. 3 марта. Ах, вот оно что! Всемирный день писателя. Доброе утро, Виталя! С праздником! О чем сие говорит? Правильно, сегодня у меня есть лицензия, чтобы нажраться. Сегодня у меня профессиональный праздник. Вот и поговорили. Решено! Вообще моя любимая не любит, когда я пью, и часто грозит скалкой, но, когда и кого это останавливало. Любой уважающий себя пьяница найдет тысячу и одну отговорку на этот счет. И вообще, кто придумал бить мужей скалкой? Кто стала той самой агрессивной особью, испробовавшей впервые кухонный элемент не по назначению?

Дома выпить было нечего. Моя любовь предусмотрительно выливала все в унитаз. В таких случаях я скрипел сердцем и завидовал рыбам, у которых начиналась коньячно-водочная сиеста на макроуровне. Где-то есть ее заначка. Виталя, соберись! Думай! Думай! Где же она? Где? Если дернуть оттуда немного, то она ничего и не заметит. Я так сто раз делал. День писателя не может пройти всухую, это закон. Неоспоримый и непоправимый закон. Аксиома и точка.

Люберецкий Шерлок Холмс начал свое расследование. Под матрасом денег не было. В шмотках тоже. И в вытяжке. Чтобы понять, где спрятаны деньги, надо думать, куда бы я их спрятал сам. До того, как пропил бы. Так, так, так. Глаза мои спешно сканировали квартиру. Бинго! Когда я отодвинул нижнюю дощечку внизу шкафа, мне открылась потайная область, пошарив там рукой, я нашел небольшой черный мешочек, утянутый шнурком. Семь пятьсот.

«Богато живешь, моя прекрасная Евгения», — подумал я и округлил сумму до ровного числа.

Празднику быть. Настроение поднялось до небес. Накинув куртку, я вышел на улицу. Погода просто шептала. Солнце ярко играло лучами на подтаявшем снегу, и было относительно тепло, хоть без подштанников ходи.

— Спасибо, вселенная! — я, полный счастья и предвкушения, укладывал коньяк в пакет, стоя на кассе продовольственного.

— Виталий Александрович, это ты с утра что ль, пить уже собрался?

— Зоя Иванна, не начинайте, у человека праздник.

— У какого такого человека?

— У какого такого меня, ясно?

— А че за праздник?

— Всемирный день писателя. На минуточку, — я возвысил указательный палец к небесам.

— Так ты только и рассказываешь каждый раз, что ты великий писатель, а где книжки-то твои? Принес бы хоть почитать старушке. Мне ж тут делать нечего целыми днями.

— Работать, потому что надо, Зоя Иванна.

— Под запись больше не дам.

— Приношу искренние и глубочайшие, о, владычица!

— Дурак такой, не могу! — закатилась продавщица, — Книжки где?

— Все будет, Зоя Иванна. Нобелевскую еще потом дадут. К вам пришел будущий лауреат. На минуточку.

— Иди уж, — звонко заржала продавщица, своей тональностью пытаясь разбить стекла, — лауреат!

Мне однозначно нужен был приятель для церемонии. Да не простой алкаш, а алкаш с творческой жилкой. С которым и поговорить на тему можно б.

Через две улицы от меня жил поэт на пенсии. Уткин Марк Маркович. Раньше он писал о любви и женщинах. Потому был популярен в узких кругах. Женщины любили сопли. Женщины любили и Марка Марковича. Жена Марка Марковича не любила женщин, любящих Марка Марковича. Марк Маркович завязал во имя любви к женщине-жене. Однако мы частенько пересекались с ним в Люберецком клубе ценителей высокого искусства, где он читал из своего старенького, будоража умы женщин, любящих сопли. А, как чита-а-а-ал! Закачались бы, если б услышали. В общем нормальный такой дед: не знаменит, не богат, но широк душой. И варит самогон.

— Марк Маркович, — тарабанил я в дверь, — Марк Маркович.

— Чего ты орешь, Виталий Александрович, — открыв дверь, негодовал дед.

— С праздником, Марк Маркович, — сказал я ему, показав бутылку.

— Это с каким?

— Всемирный день писателя. 3 марта на календаре. Ты чего? Совсем допился?

— Ничего я не допился. Я ж поэт. У нас 21 марта.

— И чего?

— Согласен. Ты ж писатель. Одного нам за глаза, чтобы возлить прекрасную жидкость в свои черные души, — нараспев исполнил Маркович.

— А у тебя своя прекрасная жидкость есть? Уж очень хороша она для ноток творческих, коими поют наши сердца.

— Ишь, как заболтал-то, плут! Есть, но пошли отсюда, а то бабка моя вернется, и начнется третья мировая война по нашей с тобой вине. Нас же первыми и тю-тю кирдык! — поэт лихо царапнул длинным ногтем большого пальца своего горло.

— Логично. Пошли ко мне. Женьки часов до шести не будет точно.

— Да не. Великий праздник не должен проходить в четырех стенах, ибо свобода мысли творческого человека не знает рамок и границ.

— Может на крышу? У меня ключи есть. Высоты не боишься?

— Боюсь я бабку свою, а высоты — нет. Я в ВДВ вообще-то молодости служил. Напрыгался.

— Никогда не понимал людей, которые из самолета куда-то еще прыгают.

— Это философия! Понимать надо!

— Вот не понимаю и все тут.

— Пошли уж отседа. Там обсудим. Или вообще потом.

На крыше полился совсем другой разговор. За чтением стихов и рассказов, героически пал трехзвездочный коньяк, самогоночка многолетней выдержки заняла круговую оборону. Я читал короткие рассказы, Маркович — стихи. В паузах мы размышляли о высоком. Это ли не настоящее счастье? Счастье — быть услышанным и понятым. Счастье — говорить с человеком на одном языке. Маркович верил в мой потенциал и величину мысли, он так и сказал: «Виталя, ты непризнанный гений, опережающий свое время!», я спорить не стал, ведь так все и было. Одно за другим мне отказывали издательства, а на призывы, что я новый Буковски, лишь ехидно улыбались. Суки! Так и умирают безвестно таланты. Такие же суки не признали и Ван Гога. Человек умер, так и не узнав, что совершил революцию в жипописи.

— Маркович, ну вот где справедливость?

— Ван Гог — да, мужи-и-и-ик. А знаешь, почему он творил такие гениальные вещи?

— Ну.

— Потому что пил. Пил и видел мир в своих красках. Ими и рисовал.

— А люди не видели?

— Вот ты, Виталий Александрович, хороший писатель.

— Конечно хороший.

— Пишешь добротно, резко и на злобу дня, рубишь правду-матку. А почему ты неизвестен?

— Они не готовы еще?

— Нет.