Анна Князева

Крепдешиновое лихо

Моей тетушке

Клавдии Федотовне Селиверстовой

(Левченко) посвящается.

Свою тетку я называла Клавой. Мы были с ней на «ты», несмотря на большую разницу в возрасте. Детей у нее не было, возможно, поэтому она долгое время казалась мне молодой.

В конце пятидесятых Клава сбежала из деревни в город и вышла замуж за моего дядюшку. Однако ни образование, ни городская жизнь, ни полезные связи, которые она легко заводила, ни даже презентабельный вид не смогли «вывести деревню из девушки». Родная деревня Чистовитое оставалась в ней до самой ее смерти.

Она любила вспоминать о Чистовитом, и её говор поражал деревенским своеобразием, а рассказы — бесхитростной простотой и конкретикой. В них всё было ясно и заранее предопределено, словно по-другому быть не могло.

Пока была жива ее мать, Клава к ней приезжала. Но старуха умерла, избу разобрали на бревна и перевезли в другое место. Чистовитое разорили, от семидесяти дворов, клуба, конторы и магазина осталось несколько домов, в которых доживали свой век старики.

Однажды, за год до смерти Клавы, мы с ней поехали в Чистовитое и заночевали у дальней родственницы. Электричества к тому времени в деревне уже не было, районное начальство распорядилось обрезать кабель, сочтя Чистовитое умершим. Судьба нескольких стариков никого не волновала, их словно не было.

Поздним вечером сидели мы за столом у керосиновой лампы, пили чай и вели разговор про голодное послевоенное время, которого я не знала, поскольку тогда ещё не родилась. За окошком выл холодный осенний ветер и скрипели деревья, стуча замерзшими ветвями по крыше и стенам дома.

— До двенадцати лет я не видела поезда, — сказала Клава, не отрывая взгляда от лампы. — Мы же в Камарчаге[1] ни разу не были. Кто нас туда возил? Никто. И вот, когда я в первый раз поехала с батькой в город, с нами отправилось много наших, деревенских. Кто яйца повез, кто курей последних, кто что. И ехали мы, думаешь, на чем?

— Ты же сказала на поезде, — заметила я.

— На поезде, но только сверху, на крыше.

— Зачем?

— В вагон было не влезть, народу — битком.

— Как же ты там удержалась?

— Сверху была труба. Так вот, я легла на пузо и зацепилась за неё, батька с мешками уселся рядом.

— А как же остальные?

— Кто как. Иван Ехременков, наш деревенский, курей повез продавать. У него две корзины было этих курей. На повороте поезд накренился, корзины его — фьють, и улетели. Кто смеяться стал, кто сочувствовать, а Иван как начал песни петь! Сидит на крыше и во всё горло песни орёт.

Я представила поющего мужика на крыше вагона и улыбнулась:

— А что же вы с отцом?

— Приехали в город. Батька мой после войны привез три мешка добра из Германии. Все гребли, и он нагреб: костюмы, платья, пластинки и патефон. Так вот, мы с ним в городе все это продали и три мешка печеного хлеба домой привезли.

— Стало быть, проели немецкое барахло? — уточнила я.

— Все, что привез батька, — сказала Клава. — В деревне-то было голодно, а нас — девять душ. Родители, два брата — Петруша и Ленька, да пять сестер — я, Вера, Валька, Светка и Милка. Куснуть хочется, а нечего. Летом шей из молодой крапивы наварим, клевера нарвем, готовки на крыше высушим, помолотим да через сито просеем. Потом лепешек напечем. Вот это был праздник! Из клевера лепешки хоть и чёрные, а вкуснее, чем из лебеды.

— Неужели в доме картошки не было?

— В сорок шестом случился неурожай, до лета не дотянули. Да и коров во дворах, считай, не осталось. Помню, батька зарезал корову и вместе с матерью повез мясо в город продавать. Продать-то продали, да только деньги на базаре у них украли. И вот возвращаются они обратно пешком, а как подошли к околице, мать давай голосить. Ну, тут все и повыскакивали: что случилось? Глядь, батька плачет, а мать голосит. С тех пор мы стали неимущими и талоны на молоко получали в Покосном. За пять километров за ними ходили.

— Что же, в вашей деревне своей фермы не было?

— Как не было? Была и ферма, и молоканка. Там колхозное молоко на сепараторе в сметану перегоняли и потом во флягах в районный центр увозили.

— В деревне было молоко, а за талонами ходили в Покосное?

— Я же говорю, у кого не было скотины. тому талоны на молоко в центральной усадьбе выдавали. А молоко наливали на Чистовитинской молоканке.

— Бред какой-то.

— Бред или не бред, а с этими талонами вышла одна история…

— Смешная?

Клава покачала головой:

— Страшная… — И, чуть подумав, продолжила: — Жила у нас в деревне одна чухна…

— Кто?

— Ссыльная из Прибалтики. И было этой чухне лет шестьдесят. Некрасивая, толстая, низенькая, похожая на сову. Волосы — не то седые, не то белесые. Звали старуху Водя.

— Имя такое?

— Имени я не вспомню, но в деревне все её звали Водей. Муж у ней был старый, работал кузнецом. Двое сыновей — погодки. В ту пору им было лет по семнадцать, может, и больше. Старшая дочка, Анна, вылитая мать, такая же ведьма, у нас на ферме работала.

— Замужем была?

— Какое там! — Клава безнадежно махнула рукой. — После войны для девок мужиков не хватало, а ей было под тридцать. По деревенским меркам — старуха.

— Ты сказала, что Водя была ведьмой?

— В деревне знали, что она колдовала. Девки, кто посмелее, бегали к Воде парней привораживать.

— Помогало?

— Бывало, что помогало. Да только ничего хорошего из этого не выходило. Мужики, кого приворожили, потом или помирали, или спивались.

— Ты обещала страшную историю, — напомнила я

— Слушай… — с готовностью откликнулась Клава и для пущего эффекта убавила в лампе свет. — Сын Води Юрис, по-нашему — Юрка, уехал учиться в ремесленное. Раньше же ремесленные все были в городе… С ним поехали ещё двое наших деревенских: Санька Филин и Леня, мой брат. Вот откуда я все и знаю. Учились они на Бумстрое, и там, в общежитии, был такой случай… Один украл у кого-то деньги, а пацаны взяли да и бросили его в подвал на исправление. Он так орал, что все подумали — придуряется. И что ты думаешь? Его там крысы до костей живьем обглодали!

— До смерти?!

— А ты как думаешь? Тебя если обглодать до костей,