— Теперь будешь волшебник.

Целую секунду думал: «Где я? Кто я? Зачем?» Потом сообразил, что для начала неплохо бы открыть глаза. И ответы на вопросы, возможно, появятся сами.

Ну, или не появятся.

Ответ на первый вопрос: в гостиной у Иоланты. На диване. Зашел, называется, проведать родню. И тут же заснул сидя, вот молодец.

Ай, ладно. Я после дежурства. Сестричка простит.

Ответ на второй вопрос: я — Томас. Доктор Томас — это я, такие дела. И хватит об этом.

Ответа на третий вопрос нет и не будет. По крайней мере, явно не сейчас.

— Я сделала волшебную палочку. И тебе дарю. Теперь будешь волшебник!

Племянница Элька забралась на колени, машет перед носом сухой веточкой, завернутой в малиновую фольгу от шоколада.

Переспросил:

— Это мне?

Элька серьезно кивнула.

— Ты в прошлый раз говорил маме, что ты не волшебник. И был такой грустный. А теперь будешь волшебник, потому что я сделала для тебя волшебную палочку на шесть чуд.

Элька с тех пор, как научилась считать, очень любит число шесть. Назначила его самым главным и самым сказочным числом в мире. Кто ее разберет — почему.

Подумал: надо же. Дети — загадочный народ. Никогда заранее не знаешь, что из наших взрослых разговоров они услышат и запомнят. И как это поймут. И что из этого воспоследует. Но Элька-то у нас какая молодец. Подслушала разговор, выяснила, что дядя Томас не волшебник, и вместо того, чтобы навек разочароваться, на радость своим будущим психоаналитикам, тут же придумала, как исправить ситуацию. Все бы так.

Сохраняя серьезность, поблагодарил племянницу, спрятал блестящую палочку во внутренний карман.

— Только не забудь, когда шесть раз поколдуешь, чуды закончатся, — предупредила Элька. — Ты не плачь тогда!

Пообещал:

— Не буду плакать. Шесть чудес — это очень много. Мне хватит.

От обеда наотрез отказался. Сказал сестре — ну его к черту, лучше просто свари мне кофе, от еды совсем развезет. А мне бы до ночи на ногах продержаться.

— Опять работать? — сочувственно спросила Иоланта.

— Упаси боже. Я бы сейчас наработал, пожалуй. Ко мне друг приехал, завтра утром опять умотает. Если не погуляю с ним сегодня, все локти потом искусаю. Он редко до меня добирается.

— Самое время гулять, — вздохнула сестра. — Погодка что надо. Эх вы, счастливчики.

Погода, к слову сказать, была вполне ничего — для декабря. Минус два — не минус двенадцать. Небо затянуто облаками, но из них, хвала Небесной Канцелярии, ничего не сыпется и не льется. И ветер с реки просто зябкий, а не такой студеный, как обычно в эту пору.

Грех жаловаться.

* * *

— Я все продумал, — бодро сказал Томас. — Будем передвигаться короткими перебежками, от кофейни к кофейне. Мерзнуть и греться, мерзнуть и снова греться. И так — до упора, пока на ногах стоим. Правда, здорово?

— Из огня, стало быть, опять на лед. Похоже, что вы уготовили мне ад уже на земле,[1]— продекламировал Юл, ходячий сборник неопознаваемых цитат.

Выглядел он, впрочем, совершенно довольным.

Четыре часа, пять чашек кофе, три глинтвейна, флягу коньяку и полбутылки рому на двоих спустя оба не чувствовали ни кончиков замерзших пальцев, ни земли под ногами, были невесомы, как лунные жители, возбуждены и громкоголосы, как вырвавшиеся из-под опеки подростки, на языках, как в старые времена, плясал веселый огонь — все равно, о чем говорить, какие слова бросать в эту ненасытную топку, лишь бы не умолкать, не успокаиваться, не останавливаться, не вспоминать об усталости, не поворачивать в сторону теплого дома — успеется, потом, не сейчас, мы только разыгрались.

Томас сам не знал, за каким лешим полез во внутренний карман — бумажник на улице был без надобности, а ничего иного за пазухой у него обычно не хранилось. Вытащил палочку, завернутую в малиновую фольгу, расплылся в улыбке:

— О! Гляди, что у меня есть. Элькин подарок. Волшебная палочка. Да не простая, а на целых шесть чуд.

— Полезная штука, — одобрил Юл. — Давай колдовать, раз так.

— Давай. Заказывай. Чего хочешь?

Они как раз свернули под арку, на Антоколскё, освещенную не фонарями, а несколькими бледными окнами. Летом здесь приходится пробираться бочком, потому что всю узкую непроезжую мостовую занимают столы, выставленные из кафе «Рене», а стулья то и дело норовят выбраться на тротуары. Но сейчас пусто, ни столов, ни прохожих, ни толстых дворовых котов, ни даже голубей. Необъятный простор и ничего священного,[2]мог бы продекламировать Юл, если бы не был так занят сочинением грядущих чудес.

— Хочу, чтобы в городе зацвел шиповник, — наконец объявил он. — Ну хотя бы только ближайший куст, — и убедительно ткнул указующим перстом куда-то в темноту двора.

— А там точно есть шиповник? Никогда не замечал.

— Да точно, точно. Помню, как он цвел на этом самом месте в позапрошлом августе. Ты каких-то знакомых девиц в кафе заметил и побежал охмурять, а я от скуки занялся прикладной ботаникой. Все окрестные цветы перенюхал, тебя дожидаясь. Неужели не помнишь?

— Конечно, не помню. Но верю тебе на слово, — кивнул Томас и взмахнул Элькиной палочкой. — Пусть зацветет шиповник во дворе!

Ничего, конечно, не произошло. Впрочем, двор был такой темный, что поди проверь. И шли-то почти наугад, на ощупь. Если в подобных обстоятельствах вам вдруг приспичит вообразить, будто где-то неподалеку расцвел куст шиповника, — на здоровье. Реальность в темноте становится смирной и сговорчивой, мнения своего прохожим не навязывает и причудам их фантазии особо не препятствует.

— Надо бы теперь тепла наколдовать, — спохватился Томас. — Твоему шиповнику этот наш дурацкий минус совсем не понравится. Как думаешь?

— Ни в чем себе не отказывай. Чего ты меня спрашиваешь? Палочка-то у тебя.

— Палочка у меня, а чудеса — твои. Я же сам тебе предложил заказывать. А тут целое желание, получается, корыстно отбираю. Вопреки законам гостеприимства.

— Ничего, я тоже погреться не откажусь. Только смотри не переусердствуй. Не больше плюс десяти. Все-таки не апрель какой-нибудь на улице. А лютый, теоретически, декабрь. Совесть надо иметь.