Ирина Родионова

Последние пылинки

ДЕД И ПОДСОЛНУХИ

Каждое утро мысли о дедушке, что лежит в реанимации, чуть запаздывают на пути к ее сознанию.

Настя просыпается взлохмаченная, в прилипшей к телу рубашке, и жмурится, пытаясь остаться там, в фантасмагоричных снах с отрубленными свиными головами и дребезжащими катафалками. Она лицом утыкается в подушку, надеясь снова заснуть и не вспоминать, ни в коем случае не вспоминать. Всего миг блаженной тишины и незнания, что же случилось…

Зима бушует: сквозняк на пару с морозом щекочет дырчатый тюль, под окнами школьники соревнуются в лыжных гонках, первый урок в самом разгаре. Настины обломанные ногти скребут простыню в затяжках.

А потом она вспоминает.

Садится, сонно моргая, и тянется рукой к телефону. Набирает номер — единственный, рядом с которым за последние дни стоят стрелочки исходящих вызовов. Гудки. В груди тянет так, словно переломанные ребра никак не желают срастаться, а мир перед глазами мутится, подергивается слабой дымкой. Дети под окнами визжат, оглушительно свистит физрук.

Там, в другом городе, снимают трубку. Мягкий щелчок. Тишина.

— Реанимация, — спокойный выдох.

Во рту у Насти пересыхает так, что язык липнет к нёбу. Она пальцами сжимает влажную простыню.

— Я по поводу Семяшкина, — шепчет, едва справившись с собой.

Долгое молчание. Слышны разговоры в ординаторской, хриплое дыхание в трубке.

— Его внучка, Анастасия Егорова, — подсказывает Настя, и собеседник оживает:

— Ваш дедушка все еще в реанимации, состояние стабильно тяжелое. Подключен к аппарату ИВЛ. Динамики нет.

Этот голос мягкий и вкрадчивый, словно успокоительное льют прямо в уши. Настя привыкла к другим врачам, тем, что таят в глазах вековое спокойствие и бодро отшучиваются от смерти. Она помнит реаниматолога, что сейчас говорит с ней по телефону — низенький мужичок с блестящей лысиной. Бледно-зеленый костюм, смятая голубая маска в кулаке, поникшие плечи.

И внимательные глаза, знающие одну простую истину.

Все рано или поздно умрут.

Все.

И даже этот голос.

— Настя, вы…

— Я тут. Спасибо. Завтра еще позвоню, хорошо?

Выдох. Невысказанные слова толпятся в трубке, будто не решаясь перешагнуть за грань.

— Хорошо, Настя. Держитесь.

Она встает с кровати, стягивает ночную рубашку и бросает ее пол. Наконец-то выдыхает, глядя на быстро светлеющее небо.

Детвора вопит, но теперь уже от азарта — кто же выиграет?..

Все хорошо. Да, дед все еще в реанимации, но хотя бы «без динамики».

Значит, ему не хуже. Это главное.

Настя наливает кипяток в кружку, не чувствуя брызнувших на кожу капель.

***

— Из окна дует, — пожаловалась она. Настя стояла у раковины и чистила картошку, срезала проросшие глазки и споласкивала клубни под краном. Дед, замерший у окна, ничего ей не ответил, но Настя не привыкла сдаваться на полпути:

— Я ж тебе предлагала хотя бы окна заклеить твои старые… Не надо, не надо! А теперь холодрыга такая.

— Ничего не холодно, — упрямо ответил дед. — Не выдумывай.

Он нахмурился, но Настя-то знала, что это напускное. Дед держался за подоконник и что-то высматривал на улице, внизу, у самого подъезда. Дедовы руки бессильно дрожали, но стоит предложить ему табуретку, как он мигом оскорбится до глубины души, а поэтому Настя и дальше чистила картошку, бурча про сквозняки, только бы дед ответил ей своим скрипучим голосом. Этот голос, напоминающий стон трухлявого дерева, всегда Настю успокаивал.

— И мусор надо бы выбросить. Уже попахивает.

— Выброшу.

— Это ты только обещаешь, что выбросишь. А потом все гниет и тухнет. А если я с собой мешок захвачу, так сразу начнешь…

— Сам выброшу! Раз сказал, значит выброшу.

— Да-да, это я уже поняла, — насмешливо подытожила Настя.

Он неодобрительно покосился на нее, причмокнул губами, но смолчал.

Настя догадывалась, как тяжело деду спускаться с седьмого этажа, если даже ободранный веник в его руках ходит ходуном, но все равно упрямо не хотела в это верить. Это же дед, несгибаемый и неунывающий. Он еще Настю переживет, он ведь до сих пор по утрам делает зарядку, а по ночам читает детективы в истрепанных обложках. Он стоит сейчас у окна, сгорбленный и грузный, с лысиной в темных крапинках, с полноватым лицом и светлым пухом седины за ушами, и кажется Насте твердыней.

Она недавно нашла дедушкину фотографию с какого-то семейного праздника: дед на снимке был моложе на десять лет, улыбался во весь рот и прямил спину так, словно жердь проглотил. И только тогда Настя заметила, как сильно дед постарел за последние годы.

Время подъедало его помаленьку — если ходить хотя бы пару раз в неделю, то и не заметишь, как все сильнее он сгибается к земле, как морщины прорезают его лицо, а глаза вваливаются все глубже и глубже.

— Чего печалимся? — спросил он, глянув на внучку, Настя лишь пожала плечами. Дед сдался — прошаркал к столу и присел на табуретку, словно мечтал протереть клеенку в желтых подсолнухах. Настя бросила ему губку — протирай, мол, делай вид, что ты не устал.

— А окна все равно надо будет заклеить, — буркнула Настя.

Дед хихикнул. Ей даже поворачиваться не надо было, чтобы увидеть перед собой насмешливые дедовы глаза.

— Могу тужурку из комнаты принести, — предложил он. — Раз тебе холодно.

— Да не надо уж. Потерплю.

Вообще-то Настя любила кутаться в дедову тужурку и вдыхать его запах — она никогда не смогла бы объяснить, чем на самом деле пахнет старая овечья шерсть, но в этих объятиях Настя всегда ощущала себя ребенком.

Тепло. Уют. Дедушка.

Но свитер ей снимать нельзя, а в свитере и тужурке будет слишком жарко. Поэтому лучше не рисковать.

Вдвоем они поели селедки с картошкой, присыпали все это свежим укропом. С дедом можно было болтать о разной чепухе: про погоду на этой неделе, про завал на работе, про отдавленную в маршрутке ногу… На все у деда находилась своя интересная история, только вот про политику заговаривать не стоило. И про здоровье.

Дед на все вопросы о своих болячках лишь отмахивался и широко улыбался:

— Нормально, Настён. Все у меня хорошо.

В последние дни он отвечал, что терпимо. Коробки с таблетками росли у его кровати в геометрической прогрессии, и Настя боялась, что придет как-нибудь в гости, а дед совсем пропал за блистерами и баночками, будто заживо погребенный под лекарствами.

Но он не жаловался. А она не хотела его расстраивать.

— Поставь чаю, — попросил дед, разделавшись с картошкой. — Ух, ну и вкусная,