Кротом в норе, ломая копья, стрелы, погремушки, стреляя в небо чёрными чернилами, пытаясь не вернуться в пустоту, при этом, шаг за шагом увязая в ней всё глубже, я в окна чёрные смотрю, как дождь стучит по стёклам, словно в барабаны, и где-то гром играет партию басовой, в сущности, гитары, а мои нервы – соло на разбитом Fender Telecaster. Надрывные аккорды, вышибающие слёзы, разрезанная сущность на куски, растерзанная мысль и бьющееся в клетке сердце – разрушенная, в сущности, реальность. Я закрываю красные глаза, стираю слёзы грязные, как лужи, пальцами, в которых теплится надежда, такая же, как в голове, пробитой, не моей мне кажется, чужой. Всё тело словно кубики из детства – разбросаны по комнате и собраны в какую-то нелепую, смешную башню, раскрашены фломастером, царапаны ногтями, всё не моё, чужое, постороннее. Гремит очередная партия басов, я слышу как стучится дробью дождь и нервно дёргает по струнам успокоенная безысходностью душа, как мячик прыгает в груди, как стая Марабу идёт на север, круша надежды на выздоровленье, ломая лёд моих надежд, срывая пелену остывших упований, сжигая на груди крестом чужую кожу, которая уже не будет никогда моей.

Я вспоминаю странную субботу, твои слова и новую луну, остывшие, сухие звёзды, я помню полынью, кровавый след твоих подошв, растерзанное сердце и пустую чашку. Набор каких-то вырванных набросков, никак не связанных с возможностью жить дальше, всегда оставленных тобою многоточий, всегда оставленных вопросов, запятых и многоточий, но уже моих. Не знаю нот, но кажется, что это нота Ля, ломая междометия и мат, разлилась в теле, пробегая по чужим конечностям и органам, тягучим стоном выхода ища наружу, застряла где-то возле кадыка, затихла, притаилась, уступила место барабанам.

Косыми взглядами и тонущей подводной лодкой мне встретился последний день моей свободы, кривыми, обходящими словами, не сказано, не выдано, а вынесено, словно приговор, такой же, как маньяку или сумасшедшему с винтовкой, такой же, как осенний листопад. Вгрызаясь в лацкан пиджака, отец глядел в мои глаза, как на разбитую витрину и что-то тихо бормотал, пытаясь выдать за реальность, то, что все желали. И только камень придавил мне душу, и только постучался холодок в окно, ещё не всё так плохо, ещё есть время что-то изменить, и ты пришла, и ты погладила меня по два-три дня не выбритой щеке, ещё пока моей, ещё такой знакомой, помнящей тепло твоих настырных пальцев. И это разрывало мир, как разрывает голову сейчас пугающая нота До, как лопнувшие в детском садике подтяжки.

От оптимизма на исходе чёрные следы, они горят напалмом, не дают свободы, разорванные дни и крашеные ночи – вот спутники дороги в неизбежность, ни яды, ни таблетки, ни ожившие герои, никто не развернёт колёса мчащейся с горы телеги, скрипящей, разрывающей виски, ломающейся, полной безнадёги. И в этом Соль, и нота, и вообще всей жизни, мне кажется, что порвалась оплётка, остались только оголённые, как попка малыша-младенца, нервы, ни тронуть, ни вздохнуть, ни выбросить в окно, которое как барабан всё гонит на войну, всё подгоняет раздобыть и вырвать эфемерную победу. Победы нет, есть, в сущности, иллюзия успокоенья.

Концерт окончен, музыка стихает, всё реже ритм ударных, всё тише бас, уходит, пропадает вдалеке, листает на пюпитре ноты ночь, ещё не вырвалась луна, но скоро, думаю, появится, пробьется, разбавит одиночество стеклянных отражений, затмит сиянием отображенье лысой головы, без шевелюры, без бровей, без будущего и, в сущности, уже без прошлого, чужого прошлого, не своего. И своего. Без прошлого, оно уже не важно.

Когтями по душе, срывая существо на крик, стирая грани между «раньше» и «теперь», руками бью в стекло, пытаясь память не смотреть заставить, в немое отраженье, пытаясь позабыть всё то, что только будет… я понимаю, что рука слаба настолько, что может только лишь стекло погладить, не разбить. И мне приходится смотреть, как пялятся мне в душу, чужие, в сущности, глаза, как нервно теребят, перебирают пальцами, чужие руки, как искривился рот, как крошатся чужие зубы, как льётся в жилах, чужая, перелитая вчера мне кровь. Во мне чужое всё, и если я умру, а я умру, и очень скоро, то я умру не я, умрёт во мне кто-то чужой, тот, чья во мне перетекает кровь от члена к члену, к органу от органа, от сердца в мозг. Во мне осталось моего – всего душа, а души, как мне обещали, никогда не умирают. Вновь жжёт крестом мне кожу на груди, я вспоминаю, что мне обещали очень много, я вспоминаю, а из обещанного действуют одни уколы, и те – пока.

Гроза ушла, затихли барабаны, надрывно плачет в перелитой крови нервов тонкая струна, крадётся по ночному небу бледная луна, пропало отражение, чужое, в сущности – моё. За белой дверью, где-то за моей спиной, за выставленной на показ душой, я слышу быстрые шаги сестры, несущей мне в шприце успокоенье, я наслаждаюсь видом из окна, я – в сущности, уже давно умерший.

Для обложки использована картинка из бесплатного фотобанка https://www.freestockimages.ru/photo