Леднев с брезгливой поспешностью сворачивает экран. Как будто это может отсрочить катастрофу. Переключает линзу в режим обычного зрения. В комнату сквозь циновку падает косыми полосами солнечный свет. Прекрасное осеннее утро. Если бы не Дурман.

Какой-то приход ДГ-8… Детский Город? Энский уезд… Где это? Какая-нибудь тьмутаракань, медвежий угол, чипированные пейзане, которые отсчитывают дни по церковному календарю. Не дай бог, еще придется ехать туда, в зону светляков. Зона светляков… Он поморщился.

А все-таки надо что-то ответить. Чем раньше, тем лучше. Дмитрий Антонович развернул воздушный дисплей и снова открыл письмо. Так. Главное, не суетиться. Четко, кратко, по делу. Телеграфным стилем. Но и чтоб не очень сухо. Чуть сервильно и с душой.

Подумал, удалил фразу про сердечную признательность и нажал «отправить».

– Глаша! Кофе подай! И что там у нас на завтрак… – крикнул по пути в ванную.

В коридоре его догнало еще одно письмо. Оно было написано стилосом от руки, изукрашено буквицами и пересыпано архаичными смайлами:

«Что за манера у молодежи все мешать в одну кучу: и эти допотопные двоеточия со скобками, и новомодный волапюк», – проворчал Дмитрий Антонович.

Он перевел деньги, встал под холодный душ – и на несколько минут, пока ледяные иглы жалили и прошивали его насквозь, обо всем забыл – только рычал, шипел и фыркал. Затем долго и жестко, до красноты, растирался полотенцем, с удовольствием и уважением разглядывая в зеркале свое длинное, крепкое, как доска, тело. Ему нравилась собственная старость. И сухие жилистые ноги, и покрытый седой кудрявой шерстью пах, и безупречно лысый череп, сверкающий бликами под лампами ванной. Он не жалел о глупых нежных локонах, которые давно и быстро растерял. А уж тем более – о своем молодом лице. Треугольное, с узким подбородком и выпуклыми, широко расставленными глазами – так, что они казались приделанными по бокам, у самых висков, – оно выглядело безвольным и комичным, пока он был юн, курчав и круглощек. С возрастом оно высохло, затвердело, щеки благородно впали, скулы заострились, глаза приобрели металлический блеск – и теперь во всех его чертах появилась какая-то сила и хватка, что-то даже гипнотическое и опасное. В лаборатории его называли «наш Богомол». Наш Богомол сучит жвалами. Наш Богомол поймал крупную добычу. Наш Богомол оторвет тебе голову… Безграмотная аналогия, да что с них взять. Дети.

– Иди, Глаша. Спасибо. Отдыхай.

Он съел завтрак, стоя у подоконника, отламывая пальцами от брикета маленькие кусочки. Смотрел немигающими глазами на город и чувствовал себя большим хищным насекомым. За окном, прошитая солнцем насквозь, шумела и неслась утренняя Москва – навесная, подземная, воздухорельсовая, шатровая, купольная… Город-гам. Будто по кольцу протянута турбина, и в ней безостановочно шугает и воет ветер.

Быстро просмотрел график приемов на сегодня, одновременно вслепую распахнул гардероб и длинными пальцами пробежался по плечикам костюмов, как по клавишам. На ощупь выбрал свой любимый, из шерсти перуанской викуньи, золотисто-песочного цвета. Так… А туфли? Сандаловые замшевые от Ли? Или кожаные цвета черного чая от Квинхао?.. Сегодня обещали дождь. Значит, Квинхао. Черный чай, кожа. Да.

– Глаша! – крикнул, выходя из квартиры. – Если прилетит Ворона, открой ей окно, пожалуйста! И покорми!

На автостоянке его догнало новое письмо. Дурман, чтоб его.

Издевается.

Леднев сел в машину и открыл файл. «Дело зэка-1097».

Зима исходит. День с ночью равняются.

Сегодня пятый день масленицы, сырная седмица, мясопустная неделя.

Уроки закончились. Мы сидим в классе, окна зашторены, только подсвечен неоновой рамкой портрет Государя на стене, а под ним горит экран: в эфире Луч Правды. Пятница – значит, покажут казнь. Судят какого-то большого начальника, генерала, по фамилии Жижа – и сам до чего противный тип, слава богу, телевизор запахов не передает, – потому что по фактуре видно: зело вонюч гражданин. Обширный хряк, пудов на десять – отожрался на добре народном, краденом – весь жирным потом сочится, рубаха шелковая на нем, вишневая с кантом золотым, черная в подмышках и на пузе разъехалась, а пузо рыхлым валиком над брючным ремнем нависает, как тесто ползет из кадки, и колышется, и трясется, и пупом таращится… Тут еще, конечно, Луч Правды свойство такое имеет – иного так засветит, что вся мерзость нутряная наружу. А иной сидит, ручки сложил – и такой весь кроткий, ясный, прямо бестелесный – это уже, будьте-нате, враг поковарней, это духовный враг, вот как отец Всеволод Озерцов, раскольник, которого в другую пятницу судили.