* * *

Ноябрь 1812 г. Смоленская губерния?[1]

Генерал-майор Бенкендорф обхватил подушку, подмял под себя и больше ничего не чувствовал. Спал он долго и крепко, как не случалось уже года два. И проснулся не потому, что кто-то тряс его за плечо или ухо одеревенело от лежания на седле. А потому что выспался.

Что уже само по себе вызывало подозрения.

Александр Христофорович покрутил головой во все стороны и ничего, кроме пристойной обстановки помещичьей спальни, не обнаружил.

Солнце стояло высоко, но не било в глаза, приглушенное цветными пятнами штор. У сна на улице свое преимущество – он уходит с росой. Зуб на зуб не попадает. Лошади под влажными, седыми попонами начинают всхрапывать и переступать с ноги на ногу. Тут и господа-вояки волей-неволей покидают лапник, сквозь который мать-сыра-земля сосет кости.

Проснуться же в чужой кровати – дело обычное. И если не в трактире, не в бардаке, не в крестьянской халупе – вдвойне приятное. Правда, генерал, хоть убей, не помнил, как сюда попал. Голову ломило, во рту нагадили полковые лошади. Значит, пил. И не шампанское. А местную «вутку, зроблёну в ноци», как говорят поляки.

Досадно! Будто вчерашний день корова языком слизала!

А между тем местечко – charmant! Ну просто charmant! От чистых простыней едва уловимо пахнет морозом и мятой. Сушили на улице прошлой зимой, а потом хранили в сундуке, щедро пересыпав травой, как делают хорошие хозяйки. И теперь достали для гостя – лучшее, не то, что на каждый день.

Александр Христофорович покосился влево. Рядом с ним в пуховых облаках почивало такое небесное создание, что впору было протирать глаза.

«Я умер, – заключил генерал, – и попал в рай. Мусульманский». Там, говорят, гурии услаждают праведников. Праведником он не был. Мусульманином тоже.

Бенкендорф осторожно приподнял край одеяла и оценил совершенство форм незнакомки. «Точно умер. Потому так тепло и тихо. Отучился раб Божий Александр. Ну и слава те, Господи!»

Женщина потянулась и подсунула под щеку кулачок. На ее юном, разгоревшемся от сна лице были написаны детская простота и бестревожность. Словно страшные времена пожаров и побоищ обходили дом стороной. Таких лиц генерал не видел давно. Да и видел ли?

Она не могла оказаться обозной мастерицей ночных баталий. Маркитанткой или, того хуже, француженкой, подобранной в лесу для утех и называвшей себя вдовой офицера Великой Армии. Только не это!

Бенкендорф опасливо взял сонную руку незнакомки: на безымянном пальце поблескивал перстень с плоским бриллиантом в тусклом белом золоте. И камень, и оправа – старые, сто лет не полированные мастером. Но настоящие. А сама рука… На подушечках большого, указательного и среднего пальцев едва приметные мозоли. Прядет.

Александр Христофорович вздохнул с облегчением. Он жив. Баба взаправдашняя. И чертовски мила!

Слово не подходило. Ему вновь представилось, что он в зачарованном замке. Как рыцарь Галахад. Но тот на пути к Граалю был чист и отверг ласки хитрых монахинь. А генерал с порога пал жертвой собственного распутства. И какого! На льняных простынях с брабантским кружевом! Девице лет семнадцать…

Тут Бенкендорф похолодел, вспомнив, что последняя дурная болезнь мучила его в Витебске. Война. Чистых женщин нет. Хочешь предохраниться – живи с кобылой. А если осмеливаешься, то знай: половина армии прошла до тебя, половина пройдет после. Так сказать, братство по оружию.

От сердца отлегло. Там же, в Витебске, полковой хирург констатировал и полное излечение. Правда, не обнадежил на счет ревматизма в ногах и общей слабости. Но тут, как на собаке!

Бенкендорф не любил малолеток. Много возни и никакого удовольствия. Стараться для себя – другое дело. Но на марше, на одну ночь… Не хотелось думать, будто невинное создание лишилось девства в результате его ночного натиска. Он осторожно провел ладонью по холсту. Потом осмотрел собственный живот и ноги. Чисто.

За окном раздался громкий голос Сержа Волконского. Ротмистр сзывал улан поить лошадей. Забрякало. Загремело. Заходило. Зацокало.

Неуемный!

Женщина чуть вздрогнула. Ее лицо еще во сне стало сосредоточенным и потухшим. Глаза распахнулись. И в тот же миг пропало ощущение юности. «Двадцать три – двадцать четыре», – успокоился генерал. На него глядели темно и настороженно. Потом узнали. Благодарная улыбка тронула губы. Рука легла на руку. Спасибо! Так тепло, понимающе, как он бы и не припомнил, когда с ним говорили.

– Мама! Мама! Где мама?!

На первом этаже, буквально под ними, проснулись дети. Хныкали, отказывались одеваться. Требовали благословения и утренней молитвы, чтобы непременно читала мать. Нянька сердилась. Девчонки плакали.

– Это голодные дядьки с лошадями! Они куда-то увели маму!

– Они ее съели! Они и нас съедят!

Женщина накинула громадную шаль, закрывшую ее от шеи до пяток. Пробормотала что-то извинительное по-французски. И исчезла за дверью. Послышались ее торопливые шаги на лестнице.

Александр Христофорович беспомощно оглянулся в поисках собственной формы. На краю постели, у подушек, он заметил старый мужской шлафрок, кое-где дырявый, с вылезшей сквозь прорехи в атласе ватой. На венском стуле подле кровати висели и его вещи. Аккуратно, без складок и помятостей. Не сам бросил.

– Мои котэки! Мои каханые цветики! – послышался голос снизу. Она сплетала русские слова с польскими. – Разве можно так огорчать няню? Марыся, что вы стоите столбом? Чулочки согрели на печи? Не бойтесь, эти дядя – фуражиры. Возьмут сено и уйдут.

Фуражиры. Тут он все вспомнил.