Чириков Евгений Николаевич

Свинья

I.

— Ну, с Богом!..

— Прощай!

Максим снял шапку, перекрестился и дернул вожжей. Клячонка махнула хвостом, наклонила голову, и, дернув розвальни, лениво двинулась из-под повети. Марья, жена Максима, пошла за санями. «Шарик», постоянный спутник Максима во всех поездках, выбежал вперед всех, и завернувши крючком свой хвост, с радостным лаем понесся вдоль улицы.

— Смотри, Максим, чтобы ни-ни! напутствовала мужа Марья.

— Ну вот! Чай, тоже понимаю... Все до последней тоесть копеечки сполна!.. — обиженно ответил Максим и с сердцем хлестнул лошаденку. Отвод саней ударился о ворота, из саней послышался свиной визг.

— Что, барыня, али больно? — пошутил Максим, но пошутил как-то строго, серьезно, без улыбки.

— А ты посматривай! Не задушить бы... долго-ли до греха! —  крикнула Марья.

— Вот! Чай, не махонький...

Максим пошевырялся в сене, отворотил рогожку, заглянул туда и опять закрыл и погладил по рогожке рукою. Розвальни выкатились на дорогу. Лошаденка побежала тихой, ровной рысцой. Откуда то вывернулись два мальчугана и с криком «тять!» понеслись вдогонку за Максимом; но во время погони поссорились, и, забывши о цели своего состязания, остановились посреди улицы и начали переругиваться.

— Смотри же, Максим! — визгливо прокричала еще раз издали Марья и погрозила пальцем. Но Максим не счел нужным обертываться; он только буркнул себе в бороду: — «Ну, вот еще!» поправил шапку и погрузился в созерцание лошадиного зада. — «Эка, как те вскидывает! — думал он. — Все недосмотры; надо-быть, опоили. Раньше ровно не примечал». Взгляд его остановился на том пункте лошадиного зада, где лоснилась гладкая плешина. «Вишь, облезла!.. И все больше да больше... Теперь еще ничего, а вот лето придет, — комар да овод на это самое облезлое место полезет... замают кобыленку!» И Максим начал размышлять о том, «по какой причине волос на энтом месте вылазит».

— Далеко ли? — прокричал встречный мужик, приподняв над головой свой «гречюшник». Максим встрепенулся, но ничего не ответил, а только ткнул кулаком в рогожку. Свинья визгнула, односелец мотнул головой и проговорил: — Дай Бог!

— Спасибо! — поблагодарил Максим и глубоко вздохнул: эта встреча и разговор напомнили ему всю скверность того положения, в котором теперь находился он и семья его.

— Н-ну! шагай что-ли — крикнул он на лошаденку, которая, воспользовавшись встречею с односельцем, прекратила свою рысь и поплелась, понуря голову, шагом; крикнул и огрел ее вожжами.

Положение дел Максима и его семьи было действительно очень скверное. Вчера опять приходил староста и решительно заявил Максиму, что ежели к пятнице опять денег не будет, так чтобы в субботу утром приходил на «правленский двор» — драть будут. Но и это бы все ничего: Максим не боялся дерки; он относился к ней скептически, смотрел на нее с философской точки зрения: «Дери, сделай милость, сколько твоей душеньке угодно... только ведь толков из этого мало: деньги не посыпятся!» — рассуждал он. Конечно, и тут хорошего мало, ну, да перетерпеть можно, не впервой... А то скверно, что есть нечего. Хлебец давно подъели, по всем соседям задолжали: кому пуд, кому два, кому коровай, коровенка все сено подобрала — кормить нечем, стоит  — мычит под поветью, работенки — никакой... Ложись да помирай!

— И что будет дальше, одному Господу ведомо! — говорил Максим, хотя отлично знал, что дальше для него может быть только хуже. Вчера, после ухода старосты, Максим залег на полати; он махнул на все рукой и решил спать и спать, чтобы ни о чем не думать, ничего не слышать. Однако, два ребячих голоса не давали ему забыться; голоса эти приставали к Марье с назойливым требованием поесть и тянули Максима за душу. Пролежав в глубоком раздумьи на полатях до самых сумерек, достаточно покряхтевши и поохавши, Максим вдруг свесил с полатей голову и сообщил жене результаты своих размышлений:

— Завтра свинью в город свезу — вот и все! Пудика три мучки куплю, а остальные «им» отдам.

Марья промолчала. Да и что ей было отвечать? Она молча пошла в хлев, посмотрела с грустью на свинью, ласково пихнула ее под бок ногою, вздохнула и пошла на люди. У соседнего двора, на завалинке собрались посумерничать мужики и бабы. Тут Марья поделилась своим горем, рассказала со слезами на глазах всю биографию своей свиньи со времени ее поросячества и до настоящего дня, выхваляла ее достоинства.

— Уж такая свинья, что надо бы лучше, да нельзя!.. Жирнущая... одного жиру, чай, пальца на два будет. Да и плодовита же, проклятущая! Кажний год это чтобы меньше десятку притащила, ни в жисть! Прошлой осенью одних поросят на пять рублей перекололи... Становой их уважает, так ему все...

И вот эту-то жирную и плодовитую свинью вез теперь Максим в город продавать, чтобы не идти в субботу на «правленский двор» и заткнуть «кадыки» голодным ребятам.

II.

Город находился в тридцати пяти верстах от села Неплюева. Было уже совершенно темно, когда длинною лентою огней загорелся впереди Максима город. До настоящего случая Максим был в городе во всю свою жизнь только раз, лет пять тому назад; он вместе с отцом и матерью провожал Николая, своего брата, в солдаты. С тех пор Максиму не доводилось уже бывать в городе. Поэтому теперь, при отдаленном глухом гуле города и при виде тысячей мигающих огней, сердце Максима сильно забилось и упало; он испытывал робость и беспокойство. Нечто подобное испытывает обыкновенно городской обыватель при вступлении в большой таинственно шумящий листвою лес вечерними сумерками, когда каждый звук, каждый шорох, хруст валежника под собственной ногою заставляет нервно вздрагивать и пугливо настораживать до крайности чуткое ухо.

Максим, въезжая в город, чувствовал себя одиноким и беззащитным. Его пугал городской шум, ослепляло постоянное мелькание огней, смущали то-и-дело появлявшиеся светлые пуговицы, кружили голову стрелой пролетавшие мимо дрожки с важными господами... Он боязливо оглядывался по сторонам, ехал как-то неуверенно, с одною постоянною мыслью в голове: не сделать бы чего нибудь такого, что здесь не полагается, за что не попало бы в шею... Когда ему пришлось проезжать через старую триумфальную арку, Максим робко посмотрел на нее и нерешительно снял шапку: «может, так полагается»... Проехав эту арку, он оглянулся назад, надел шапку, и словно обрадовавшись благополучному минованию какой-то опасности, настегал свою клячу. И кляча тоже робела: