Платок

Улицы города были пусты. Словно вымерли за несколько часов. Все были на набережной. Несколько пароходов стояли у причала, принимая пассажиров. Люди толпились с повозками, чемоданами и свертками, но в воздухе почти висела тишина. Время от времени слышались приказы офицеров, их выполняли спокойно и без паники. Словно репетировали эвакуацию месяцами. А указания мужчин – всего лишь советы режиссера.

– Бабушка, поехали с нами, – говорил маленький Паша, одетый в старые брюки из плотной ткани и потрёпанное пальто.

Женщина лет 80, со множеством морщин на лице, гладила мягкие волосы внука, вытирая рукой слезы, которые не желали останавливаться.

– Я приеду, обязательно приеду, но позже. Мы с Волчком еще побудем тут. Надо же кому-то за домом смотреть, – улыбалась старушка, пряча слезы. Пес Волчок бегал около Паши, виляя хвостом, требуя к себе внимания. Мальчик погладил жесткую шерсть собаки, потрепал его за ухом. Пес лизнул руку Паши и весело гавкнул.

– Мама, я все же настаиваю на твоем отъезде, – сказал офицер лет 40, высокий, с густыми черными усами, застегивая пальто. – Черт, как дует.

– Да куда я поеду. Старая я, кому нужна. Лучше позже приеду. Не могу я Севастополь оставить. Пусть с красными – не могу.

– Я напишу, как только мы устроимся, и ты сразу приедешь. Извини, мне нужно сделать несколько распоряжений перед отплытием. Нечего так прощаться, когда скоро увидимся снова в Берлине или Париже. Я буду тебя ждать, – добавил офицер. Он смотрел в глаза матери, глаза покраснели, скулы играли на его лице, крепко обнял на прощание и ушел, не оборачиваясь.

Все это время Паша снизу вверх смотрел на бабушку, которая зачем-то все время поправляла платок на плечах.

– Иди, милый, не стой на ветру, заболеешь. Уже носом шмыгаешь. Вон там мама стоит. Ты куда бы хотел, в Париж или Берлин? Папа еще не знает, куда вы поедете.

– Не знаю. Я еще никогда там не был, – сказал мальчик, погрустнев.– Но когда ты приедешь, пойдем вместе в магазин, как на Нахимовской улице когда-то. Я куплю тебе новый платок, когда вырасту. Вместо того, который порвал, – прибавил он стыдливо. – Он будет еще лучше! Честно-честно, бабушка!

Старушка крепко обняла внука, молча рыдая, чтоб Паша не услышал, не испугался. Мальчик тоже обнял бабушку маленькими ручками, стараясь обнять ее всю, хотя у него это еще не получалось.

Прозвучал громкий гудок парохода, возвещающий о скором отправлении. Бабушка поцеловала Пашу в лоб, посмотрела еще раз в его голубые-голубые, широко открытые глаза, поправила бедную одежду на нем:

– Иди, Пашенька. Иди, родненький. Купите там тебе новые ботинки. Эти совсем износились.

Мальчик улыбнулся бабушке в последний раз и убежал к родителям, грузившим багаж. Мимо проходили женщины, мужчины, дети. А бабушка стояла позади всех, смотрела высветившими глазами на густой черный пар, валивший из труб, уже не вытирая слезы, а давая им литься свободно. Волчок, уже спокойный, сидел рядом, высунув язык и часто дыша, иногда поскуливая и смотря на старушку. Он не понимал, куда едет его любимый Паша, почему его забирают, почему столько людей вокруг и почему старушка плачет. Выйдя из оцепенения, бабушка позвала пса и они вместе неторопливо побрели домой. Старушке было тяжело идти, болели ноги, щемило сердце. А Волчок терпеливо, медленно шел рядом.

Спустя несколько дней, когда уже весь город заняли красные, Волчок в нетерпеливом волнении ходил вокруг дома, в котором горело лишь одно окно. Он ходил, чувствуя беду, рыча и лая. К дому подошло трое вооруженных красноармейцев. В темноте один споткнулся о ступеньку и громко выругался, вызвав хохот остальных. Тот замахнулся и со словами: «Ишь, чего ржешь», – тоже загоготал. Один из них постучал в дверь кулаком и крикнул:

– Жители Севастополя, всем срочно покинуть свои дома! За невыполнение расстрел на месте! – сказав это, солдат плюнул на пол, держа папиросу в руке. – Живей там! – добавил третий, еще раз ударив по двери ногой.

Испуганная старушка вышла, придерживая рукой платок, спадавший с плеч. Слева была заметна аккуратно заштопанная дырка.

– Куда нас ведут? – спросила она.

– Куда надо, морда Врангелевская, давай, шагай к обрыву туда,– сказал один из красных, показывая куда-то вдаль.

Бабушка покорно пошла, куда велели, Волчок шел рядом.

– Иди домой, – приказала бабушка псу. Волчок остановился. – Иди же! – Пес посидел еще секунду и снова пошел за старушкой. Та уже не стала прогонять его.

У обрыва уже было человек десять-пятнадцать, на лицах у всех был испуг. Среди присутствовавших – женщины, прижимавшие своих детей, успокаивая их. Старики опирались на палки, бледные и молчаливые. Группа солдат стояла позади, докуривая папиросу. Волчок, скуля, прижался к ногам бабушки:

– Тише, маленький. Ничего не бойся. Старая я, кому нужна, – говорила она псу, дрожащими руками, которые ее плохо слушались, поправляя платок. – Плохо я зашила платок – холодно. Но ничего. Пашенька вырастет, сказал, новый купит в Париже. А может, в Берлине. Еще лучше этого. Тогда согреюсь, его платок надев.

Очередь.

Все стихло. Волчок, рыча, помчался на солдат.

Выстрел. Пес заскулил и замолчал.

Если бы не война

– Ах, хорошо! В Германии весна раньше, чем у нас приходит. Вроде апрель только, а солнышко, тепло. Скажи, Петь!

– Правда, хорошо. Если б не война, никогда тут и не оказались.

Два солдата шли, поправляя вещмешки за спинами, по неизвестной им германской деревеньке. Природа вся дышала началом новой жизни, уже пробивалась первая трава, солнце давало тепло, а деревня стояла тихая, словно вымерла.

– Наши, что ль, были уже тут? – Спросил солдат повыше и покрепче, которого звали Ваней.

– Да должны были. Кажется, следы наших машин. По грязи ехали, – ответил Петя, доставая папироску.

– Оставишь покурить. Весь табак уже свой извел. Может, хоть тут где возьмем.

– Думаешь, ждут тут тебя, – ответил друг, смеясь. – Наши, гляди, уже все посметали. Даже люди не выходят.

Они прошли вдоль нескольких домов, видно, наспех брошенных. Только где-то вдалеке из какого-то дома шел дымок, на него приятели и шли. Поднялись на небольшую горку и увидели всю деревню целиком. Много домов, люди там жили, но попрятались в свои дома, позакрывали двери и ставни. Солдаты увидели лишь силуэт девочки, которая, сидя на коленях, зарывала руками яму. Они подошли ближе, девочка подняла на них взгляд, и мужчины увидели грязное, заплаканное лицо маленькой немки, которой не больше 10 лет. Левая щека ее разбита, косички сбиты, платье и руки в земле.