Харьков маячил на горизонте громоздкой серой глыбой. Дым сотен труб медленно поднимался к небесам, набухал колеблющейся громадой, струи различных оттенков сплетались, смешивались в мертвенно-пепельную массу — как будто равнина вспухала волдырем, который вот-вот прорвется, и брызнет оттуда что-то опасное, смертоносное.

Игнаш Мажуга, по прозвищу Ржавый, съехал с дороги и остановил сендер. Захотелось посмотреть на город издали, прежде чем окунаться в дымное месиво. Волдырь рос и рос над равниной, ветер отрывал клочья дыма, растаскивал в стороны, но изнутри громады всплывали новые клубы — черные, коричневые, зеленоватые — и латали прорехи, которые норовил проделать ветер.

Игнаш знал, что волдырь никогда не прорвется и ничто не хлынет из дыма, но смерть и так ползет из-под серой громады. Харьков — город оружейников, отсюда во все концы этого убогого мира везут смерть. Смерть имеет разные обличия: вороненые, маслянисто отсвечивающие стволы, тускло поблескивающие головки патронов, плотно упакованных в аккуратные коробки, злая сверкающая сталь клинков, усиленная толченой улиточной скорлупой, да мало ли… смерть знает много способов достичь цели. Вот только жизнь пользуется одним и тем же — проверенным веками. Нелегко приходится жизни.

Игнаш засопел, стянул кепку и взъерошил рыжую шевелюру. На картинке в древней книге, отпечатанной задолго до Погибели, он видел, как выглядел Харьков в старые времена — нагромождение серых многоэтажных зданий под серым небом. Ему пришло в голову, что чудовищный дымовой волдырь, вздувшийся над равниной, походит на призрак того, старого, города. Будто силуэты древних зданий встали среди степи и колышутся под ветром. Да и сам Игнаш Мажуга — не призрак ли? Дым на ветру, тень себя прежнего. Разве такие мысли посещали его прежде, когда весь Харьков слыхал о нем и когда он с удовольствием вдыхал теплый, наполненный гарью и пеплом, харьковский воздух? Раньше Харьков был Мажуге по душе. Город, который дал ему все и который затем все отнял.

Игнаш напялил кепку, покачал головой. Не к добру такие мысли. Скорей бы обделать все дела в Харькове, да и домой. Дома спокойней, дома всегда найдутся заботы, которые помогут прогнать из памяти серые дымные призраки прошлого. И сейчас бы он ни за что не приехал сюда, но так уж сложилось, что отказать Самохе невозможно. Игнаш оказался в таком положении, что без поддержки не устоять. Вопрос жизни и смерти, вот как. Хочешь, не хочешь, а пришлось ехать.

Ближе к городу стало темнее — дым медленно расползался по округе, очертания серого призрака размазались, расплылись, сендер Мажуги уже въехал в тень, вечно накрывающую Харьков. Разминулся с колонной тяжело груженных самоходов и остановился у заставы.

Игнаш въезжал в сектор, принадлежащий цеху пушкарей, потому и эмблема на заставе — два скрещенных пушечных ствола. Само здание было примечательным: приземистое, массивное, а над плоской кровлей торчит хвост авиетки, как будто летательный аппарат свалился с небес и пробил крышу. На самом деле, конечно, ничего такого не случилось, а хвостовую часть установили как трофей. Во время Городской войны небоходы неплохо проутюжили Харьков, но и машин потеряли немало. Харьковчане с гордостью украсили дома обломками авиеток, да и летуны тоже любили прихвастнуть славными делами. Каждый из противников — и Харьков, и Улей — считал, что Городскую войну выиграл он.

Что касается харьковчан, самым заметным последствием налетов стало то, что оружейные цеха зарылись еще глубже в землю. Да они и до Городской войны гнездились в подвалах. Внизу и безопасней, и воздух чище. На поверхности живут разве что изгои, те, кому не нашлось места в цеховой иерархии, кто не смог так или иначе пристроиться внизу. Когда Мажуга жил в Харькове, он редко поднимался на поверхность. Здание заставы с укрепленным наверху хвостом авиетки отмечало въезд в Харьков — то есть спуск под землю. Если проехать поверху дальше — станет трудно дышать из-за дыма.

Когда Мажуга заглушил мотор, стал слышен равномерный рокот — большую часть здания заставы занимала вентиляторная, отсюда громадный пропеллер нагнетал воздух в коллектор, уходящий под землю.

Рычал двигатель, мерно тарахтели подшипники, глухо шипел воздух, втягиваемый в подземный канал. Десятки таких вентиляторных расположены по периметру города, заставы давно уже никого не охраняют, это скорее традиция. На самом деле караульные являются смотрителями, следят, чтобы моторы работали, чтобы воздух исправно поступал вниз. Пройдя через множество фильтров, он попадет в подземный город. Если поставить насосы ближе к центру Харькова — никакие фильтры не справятся, слишком уж много дыма и отравленных газов поднимается из оружейных цехов, вот и пришлось сделать выводы коллекторов на окраинах. Чтобы прогнать воздух по длинным трубам, необходимо много насосов, чтобы работали насосы — необходимо много топлива, когда топливо сжигают — образуется больше ядовитого дыма. Это значит, нужно больше насосов, чтобы прокачивать воздух сквозь все большее число фильтров. Город жжет топливо, отравляя воздух, потому что энергия уходит на очистку воздуха же. Получается замкнутый круг.

Распахнулась дверь, из здания, потягиваясь, вышел караульный, плотный мужик в серой, заляпанной машинным маслом робе. Мажуга слыхал, что кое-где, в Киеве, к примеру, берут плату за въезд и за провоз груза, а в Харькове другие порядки — милости просим, ничего платить не требуется. Из Харькова налегке не уезжают, свою прибыль оружейники так или иначе получат. Но старая традиция осталась — караульному нужно показаться.

— Шо везешь, к кому едешь? — вместо приветствия буркнул пушкарь. Вентилятор работал исправно, и смотрителю было скучно, так хоть с приезжим парой слов перекинуться, и то развлечение.

— К Самохе, по делу.

— Ну?! — Пушкарь оживился. Самоха — важный человек, член цехового правления, к нему не всякий день по делу приезжают, да и не походил Мажуга на важную персону — обычный селюк с виду. — Шо ж за дела к Самохе-то?

— Игнаш Мажуга меня звать. Самоха покликал, а зачем, посыльный не сказал.

— Мажуга? Ржавый? Ты, что ль, и есть Мажуга? А я о тебе слыхал разное…

— Я тоже.

— Чего?

— Говорю, я тоже о себе слыхал разное. Болтают люди, сочиняют всякое. Я им не верю.

— Ага… — Харьковчанин тяжко задумался.

Игнаш врубил двигатель, бросил взгляд на караульного. Тот распахнул робу на груди и задумчиво почесал потную грудь, украшенную татуировкой — скрещенными пушечными стволами и взрывом под ними. Гость повел сендер от заставы, а пушкарь так и не надумал, что сказать, махнул рукой и побрел обратно — скучать дальше под мерный рокот вентилятора.

Въезд на территорию пушкарей был сделан на совесть: широкий портал, перекрытый бетонными плитами, по нему могли бы разъехаться без помех и более крупные машины, чем сендер Игнаша, но сейчас пришлось подождать — навстречу ползла колонна самоходов, выкрашенных черной краской. На капотах красовался символ наемников, желтая подкова. Кузовы у омеговских грузовиков высокие, водителям приходилось держаться середины проезда, чтобы не задеть укосины, которыми был укреплен свод тоннеля. Игнаш остановил сендер перед порталом и подождал, пока проедут омеговцы.