С беспредельным восхищением посвящается миссис Глэдис Маасдорп из Южной Родезии, человеку, к которому я испытываю исключительную привязанность

В сей гибельной долине среди гор

В мерцании луны трава поет

Среди заброшенных надгробий у часовни

Пустынной, без окон, лишь двери хлопают

Да ветер здесь прибежище нашел.

Сухие кости не опасны никому.

На флюгере застыл петух

Ку-ка-реку ку-ка-реку

Во вспышках молний. И вот уж влажный шквал

Приносит дождь.

Ганг обмелел, бессильные листья

Дождя ожидали, а черные тучи

Над Гимавантом сгущались вдали,

И джунгли застыли, в тиши затаившись.

И тогда гром изрек…[1]

Из «Бесплодной земли» Т. С. Элиота с искренней признательностью автору и господам Фабер и Фабер

Именно благодаря неудачам и неудобствам цивилизации можно наилучшим образом судить о собственной слабости.

Автор неизвестен

ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО

Вчера утром Мэри Тёрнер, жена Ричарда Тёрнера, фермера из Нгези, была найдена убитой на веранде собственного дома. Взятый под стражу слуга признался в совершении преступления, мотивы которого неизвестны.

Как предполагается, он искал ценности.

Специальный корреспондент

Газета была немногословна. И читатели по всей стране, пробежав глазами заметку с броским заголовком, наверняка ощутили некоторое разочарование, смешанное с чувством, близким к удовлетворению, словно они нашли лишний повод утвердиться в своих убеждениях, будто случилось нечто вполне естественное и ожидаемое. Именно такие чувства посещают белых, когда они узнают о кражах, убийствах или изнасилованиях, совершенных туземцами.

Потом они перевернули страницу, желая почитать что-нибудь еще.

Но местные жители, которые знали чету Тёрнеров лично или по слухам, те люди, которые на протяжении стольких лет передавали из уст в уста сплетни о супругах, не торопились перевернуть страницу. Многие из них, должно быть, вырезали и спрятали заметку среди старых писем или же страниц книги, сохранив ее как предупреждение, как знамение, чтобы потом с непроницаемым видом кидать взгляды на пожелтевший клочок бумаги. Они не обсуждали убийство, и это во всем деле представлялось самым удивительным. Казалось, некое шестое чувство и так поведало им все, что требовалось знать, и это при том, что три человека, которые могли все объяснить, не проронили ни слова. Об убийстве просто предпочитали не говорить.

— Плохо дело, — отпускал кто-нибудь замечание, и на лицах стоящих рядом людей тут же появлялось сдержанное, настороженное выражение.

— Очень плохо, — звучал ответ, и на этом разговор заканчивался.

Такое впечатление, что существовало некое молчаливое соглашение не привлекать слухами к делу Тёрнеров излишнего внимания. А ведь история эта разворачивалась в сельской местности, где семьи белых жили обособленно и встречались лишь от случая к случаю: жадные до бесед с себе подобными, мечтающие наговориться, посудачить и перемыть другим косточки, говорящие все разом, они проводили в разговорах почти час, прежде чем вернуться к себе на фермы, где они изо дня в день видели лишь собственных домочадцев да чернокожих слуг. Да подобное убийство должны были обсуждать на протяжении нескольких месяцев; местные жители должны были радоваться, что у них появилась такая увлекательная тема для разговоров.

Чужак мог подумать, что пышущий энергией Чарли Слэттер лично ездил по округе от фермы к ферме с наказом держать язык за зубами; но на самом деле ему это даже и в голову не пришло. Принимая необходимые меры (и не сделав при этом ни единой ошибки), он, вне всякого сомнения, действовал по наитию и без намеренного, продуманного плана. Молчаливое неосознанное согласие местных жителей и было самым интересным во всем этом деле. Обитатели ферм вели себя словно стая птиц, которые общаются (по крайней мере, так кажется со стороны) с помощью своего рода телепатии.

Еще задолго до того, как убийство Мэри привлекло к Тёрнерам внимание, местные отзывались о супругах резко, небрежно, так, как обычно говорят о неудачниках, преступниках или людях, отправившихся в добровольное изгнание. Тёрнеров не любили, и это несмотря на то, что мало кто из их соседей был с ними знаком или хотя бы видел супругов издалека. Ну, спрашивается, за что их можно было не любить? Они просто «держались от всех в стороне», вот, собственно, и все. Их ни разу не видели на танцах, празднествах или спортивных состязаниях. Наверняка Тернеры чего-то стыдились, — именно такое было у всех чувство. Вести столь уединенный образ жизни представлялось людям неправильным, он был своего рода пощечиной каждому; да что у них есть эдакого, чтобы так задирать нос? Ну правда, что?! Да вы бы только посмотрели, как они живут! Конура вместо дома — на роль времянки вполне сойдет, но чтобы жить в такой хибаре из года в год? Между прочим, у некоторых туземцев (таких, слава тебе, господи, немного) встречаются дома не хуже. Какое впечатление на них могут произвести белые, живущие подобным образом?

А потом еще кто-то бросил: «Бедные белые». Подобное определение вызвало беспокойство. В те времена еще не существовало столь сильного имущественного расслоения (дело происходило до начала эры табачных баронов), но разделение по национальному признаку, вполне естественно, было весьма четким. Маленькая община африкандеров[2]жила своей жизнью, и англичане не обращали на них внимания. «Бедными белыми» называли африкандеров, но никогда не именовали так англичан. И вот кто-то, набравшись дерзости, назвал Тёрнеров бедными белыми. Так в чем же разница? Кто такие были бедные белые? Дело заключалось в образе жизни, все сводилось к вопросу о норме. Чтобы Тёрнеры стали бедными белыми, супругам не хватало только оравы детей.

Несмотря на неопровержимость доводов, люди все равно не воспринимали их как «бедных белых». Это стало бы предательством, а Тёрнеры, в конце концов, были все-таки англичанами.

Таким образом, в округе к супругам относились в соответствии с кастовым духом, являющимся главным законом южноафриканского общества, который сами Тёрнеры игнорировали. Создавалось впечатление, что они считают существование подобного кастового духа не нужным, и, честно говоря, именно за это их все и ненавидели.

Чем дольше люди размышляли о случившемся, тем более необычным оно им казалось. Дело даже не в самом убийстве, а в том, как его восприняли окружающие: в том, как они жалели Дика Тёрнера и с какой яростью и негодованием отзывались о Мэри, будто бы она была гадкой порочной женщиной, словно она заслужила того, чтобы ее убили. При этом никто не задавал вопросов.