Я в детстве очень переживал из-за того, что у меня на лбу всегда было написано, что я подумал или сделал.

Мне так маманя говорила. «Ну-ка, не ври! — прикрикивала она сурово. — Я знаю, что это ты сломал игрушку. У тебя это на лбу написано!» И я верил, верил, как дурак, и признавался во всем, заливался горячими стыдливыми слезами, бежал к зеркалу проверять — что же такое у меня написано на лбу.

А как было не верить: я с детства видел живые примеры того, как все, что внутри, отражается снаружи.

Если на яблоке есть черная точка, значит, внутри будет червяк, возьми лучше другое. Если в холодильнике вздулась банка консервов, значит, внутри уже не пахучие шпроты в вязком вкуснющем масле, а вонючая жижа, фонтаном вырывающаяся в проделанную консервным ножом дырку. Нет, вздутые банки лучше не трогать…

С людьми происходило то же самое: самые злые и противные соседки, постоянно жалующиеся мамане, что я слишком громко кричу и нарочно быстро бегаю, всегда были самые морщинистые, с противными бородавками, почему-то обязательно на носу. Маманя иногда заступалась за меня, а иногда и отвешивала незаслуженный подзатыльник. Внешне она была серединка на половинку. Вроде красивая, но иногда проявлялись у нее жесткие морщинки на лбу и в уголках рта и делали ее чем-то похожей на злых соседских бабулек. А вот изредка возникающие у нас дома с какими-то бумагами отцовские секретарши — добрые, нежные и ласковые тетеньки, которые тискали меня и закармливали конфетами, — были самыми красивыми, совсем без морщинок.

Каждый вечер, умываясь на ночь, я подолгу рассматривал себя в зеркале. Уж я-то знал лучше всех прочих, что я успел натворить за день, и потому придирчиво рассматривал себя, пытаясь вспомнить, каким я был вчера вечером, и сравнивал с тем, что видел в эту секунду, пытаясь понять: что меняется в моем лице, на моих руках, плечах, животе, если я *censored*ганил? Или, что бывало редко, если я вел себя примерно?

Родинки. Меня постоянно тревожили мои родинки. Лет с трех у меня сначала на руках, потом на лице, а затем и по всему телу стали появляться мелкие черные или светло-коричневые точки. Я все никак не мог понять: отчего они, откуда берутся?

Сначала я думал, что это как пятнышки у божьей коровки — по одной родинке за каждый прожитый год.

Но когда их количество перевалило за десяток, я понял: нет, тут что-то другое. И потом — почему одни так и остаются крохотными, а другие начинают расти?

Задавать мучивший меня вопрос мамане я побоялся: а вдруг родинки — это как раз и есть те самые метки, которые я получаю за *censored*ганства? И чем больше родинка, тем страшнее *censored*ганство, за которое я ею наказан? Не-е-ет, у мамани про такое лучше не спрашивать…

Родинок становилось все больше, переодеваться на ночь становилось все страшнее. Я представлял, что постепенно весь покроюсь этими черно-коричневыми бугорками и стану как броненосец, которого нам давали погладить в зоопарке, — пупырчатым и шершавым, или как Абаж в фильме «Королевство кривых зеркал»…

И вот перед самой школой какая-то врачиха в поликлинике наконец-то развеяла все мои страхи. Не помню, что она там во мне искала, зачем заставила стащить застегнутую наглухо рубашку с длинными не по погоде рукавами. Но, увидев мои родинки, она восхищенно присвистнула и улыбнулась: «Смотри-ка, сколько родинок, как тебя ими обсеяло! Значит, счастливым будешь!»

Помню, я тогда после осмотра даже рубашку надевать не стал, выбежал из кабинета к ждущей меня в коридоре мамане в одной майке.

— Мам, пошли домой!

— Так мы ж в кино собирались… — вспомнила маманя свое обещание, — единственное, чем она только смогла меня подкупить, чтобы я отправился в поликлинику.

— Домой, домой! — Я бежал впереди нее, радостно размахивая рубашкой, гоняя сандалиями бумажный пакет из-под молока. Дома я сразу заперся в ванной, пустил воду, чтобы не отвлекали, и внимательно рассматривал себя в зеркале, только теперь уже не всплескивал горестно руками, а радостно выискивал новые родинки — теперь уже не притворяясь, что это какие-нибудь веснушки.

Ночью я долго лежал и пытался представить: что же это за счастье такое меня ждет? Наконец придумалось мне, что каждая родинка — это хороший человек, вроде отцовских вкусно пахнущих секретарш, которого я когда-нибудь встречу. На лице родинки — это те люди, с кем я буду целоваться. На руках — кого буду обнимать. На животе — те, кто меня угостит чем-нибудь вкусным. На ногах — с кем я буду бегать и играть. Такое вот мне подумалось уже перед самым рассветом, и я уснул спокойный и довольный.

Теперь-то я понимаю, что ошибался не очень сильно. Примерно так оно и было — каждую свою родинку я считаю каким-то одним воспоминанием из своей жизни. И даже могу кое-что рассказать про некоторые родинки, появившиеся у меня до разговора с врачихой и после.

Вот вам, например, первая история, из самых ранних.

В нашей длинной хрущевке весь двор был заселен жителями одного барака, когда-то стоявшего в том месте, где сейчас построили кинотеатр «Байкал».

Переехали мы в новый дом, когда мне было года три, поэтому о барачной жизни у меня остались только отрывочные воспоминания; наверное, самые яркие — вот, например, меня купают на широком столе в огромном цинковом корыте. Или вот я, к примеру, с трудом раскатываю по огромному коридору на деревянной тележке с четырьмя подшипниками вместо колес. Тележка не моя, я выпросил ее покататься у кого-то из больших ребят, и у меня все никак не получается проехать так же лихо, как это делают они. Главная хитрость — разбежаться и ловко напрыгнуть животом на тележку, вот это у меня как раз и не выходит… Бежать с тележкой я пока еще не могу, она слишком велика для меня, поэтому я просто оставляю ее посреди коридора, отхожу назад и старательно разбегаюсь. Добежав до тележки, я что есть силы плюхаюсь на нее животом, но то ли мой разбег не скор, то ли перед прыжком я все-таки боязливо торможу, но тележка, получив жалкое ускорение, двигается по дощатому полу всего сантиметра на три, причем непонятно, в каком направлении. Но эти три сантиметра я помню прекрасно — это сантиметры, которые я прокатился «как большой».

И еще одно вспомнилось, осеннее.

Наверное, это первая осень, которую я осознаю. Я помню, с каким удовольствием я качусь по кучам опавших листьев, как завороженно смотрю за дымом от костра, на котором эти листья жгут.

Большие ребята собирают охапками опавшие листья для того, чтобы строить шалаши. В дело идут ветки, доски, куски картона, из них устраивается навес, поверх которого ворохами стаскивают листья. Постепенно такой шалаш начинает напоминать холмик, внутри его пахнет горькой прелью, но в нем тихо и уютно, гораздо уютнее, чем на улице.

…Той осенью построили мы Царь-шалаш. Повезло нам необыкновенно — на какой-то дальней помойке кто-то из совсем больших ребят заметил почти новую кровать. Настоящую деревянную кровать с матрасом!