* * *

Матерь! Когда ты меня породила на свет кратковечным,

Славы не должен ли был присудить мне высокогремящий

Зевс Эгиох?..

Гомер. Илиада. Песнь первая (Перевод Н. Гнедича)

Цитадель Трезена,[1]где находится дворец, воздвигли гиганты в незапамятные времена. Но сам-то дворец поставил мой прадед. Посмотри на восходе – из Калаврии,[2]что за проливом, – и увидишь красное пламя колонн, яркое золото стен, а за ними темный лес, укрывший горный отрог.

Дом наш эллинский, он поднялся из семени вечноживущего Зевса. В первую очередь мы чтим небесных богов, а уж потом Матерь Део[3]и прочие божества земли. И мы никогда не смешивали кровь с береговым народом, обитавшим здесь прежде – до нас.

Когда я родился, под кровлей моего деда уже обитало, кажется, пятнадцать детей. Но умерли и царица его, и ее сыновья, и лишь мать моя осталась из рожденных дедом в супружестве. Что касается моего отца… Во дворце меня считали рожденным от бога. Впрочем, годам к пяти я заметил, что кое-кто сомневается в этом. Но моя мать никогда не говорила мне об отце, а сам я так и не набрался духу спросить ее.

Когда мне исполнилось семь, пришел день жертвоприношения коня, великий праздник в Трезене.

Он совершается раз в четыре года, и я, конечно, ничего не помнил о предшествовавшем празднестве. Я знал, что обряд каким-то образом связан с царь-конем, и думал, что ему будут воздавать почести. На мой взгляд, это было более чем уместно. Я его хорошо знал.

Конь обитал на огромном Лошадином пастбище, внизу, на равнине. Я часто следил с крыши дворца, как принюхивается он к ветру, теребящему белую гриву, или поднимается на своих кобыл. А в минувшем году мне довелось наблюдать, как защищает он свое царство. Один из наших знатных сородичей, завидев издали начало сражения, спустился по поросшему сливами склону, чтобы посмотреть поближе, и взял меня на круп своей лошади. Я следил, как огромные жеребцы взрывают землю копытами, изгибают шеи под звонкие боевые кличи, потом они ринулись в схватку, взвихрив гриву и обнажив зубы. Наконец побежденный противник пал, и царь-конь сперва фыркнул над ним, а потом разразился победным ржанием и рысцой заторопился к своим женам. Его никогда не запрягали, и жеребец этот был буен, как само море. Даже царь не посмел бы перекинуть через него ногу. Конь этот принадлежал богу.

Уже одной его доблести хватило бы, чтобы вызвать во мне симпатию. Но у меня была и другая причина для любви: я видел в этом коне своего брата.

Я знал, что Посейдон, когда ему заблагорассудится, может принять облик коня или человека. В облике мужа, как утверждали, он и зачал меня. Но я слышал в песнях и о том, что у бога были сыновья-кони, бессмертные и быстрые, как северный ветер. И царь-конь, сам себе властелин, вполне мог быть одним из них. Словом, мне было ясно: мы с ним должны познакомиться. Но я слыхал, что ему только пять лет. «И потому, – думал я, – пусть он больше меня, но я все-таки старше. Мне первому и говорить».

И когда в следующий раз конюший отправился выбирать жеребят для колесниц, я уговорил его взять меня с собой. Занявшись своим делом, он перепоручил меня конюху, который тут же начертил в пыли подобие доски и занялся игрой с другом. Скоро они забыли обо мне, и, перебравшись через забор, я отправился на поиски царя.

Кони в Трезене принадлежат к чистокровной эллинской породе. Мы никогда не скрещивали их с низкорослыми лошадками берегового народа, у которого мы отобрали эту землю. Когда я остановился рядом с животными, лошади показались мне очень высокими. Я потянулся, чтобы погладить жеребенка, и услышал позади голос конюшего, но не стал прислушиваться.

«Все распоряжаются мной, – подумал я, – и все потому, что у меня нет отца. Хорошо царь-коню, никто не приказывает ему». И тут я заметил его, он стоял на пригорке и смотрел на край пастбища, где отбирали жеребят. Я подошел ближе, ощущая, как бывает однажды с каждым ребенком: «Вот она – красота».

Царь-конь услыхал меня и повернулся. Протянув руку, я позвал его, как дома в конюшне:

– Сын Посейдона! – И он направился ко мне рысцой, словно самый обычный конь. Я прихватил с собой кусок соли и протянул ему угощение.

За моей спиной послышался шум. Взвыл конюх; обернувшись, я заметил, что конюший лупит его. «Ну, теперь мой черед», – подумал я. Они махали мне из-за ограды и ругали друг друга. Я решил, что безопаснее оставаться на месте. Царь-конь был так близко, что я видел ресницы вокруг его темных глаз. Челка белым водопадом ниспадала между блестящих глаз. Его зубы были такими же крупными, как пластины слоновой кости на воинском шлеме, однако губы коня, потянувшиеся к куску соли на моей ладони, показались мне мягче материнской груди. Покончив с солью, он прикоснулся ко мне щекой и фыркнул в волосы. И отправился назад на свою горку, часто подергивая длинным хвостом. Копыта, которыми, как я узнал позже, он убил горного льва, мягко, словно в танце, ступали по траве.

Тут оказалось, что меня схватили со всех сторон и уносят с пастбища. Я удивился, заметив, что конюший вдруг побелел, словно от внезапной хвори. Он молча подсадил меня на своего жеребца и за всю дорогу не произнес почти ни слова. После всего содеянного я опасался, что дед мой побьет меня. Однако, когда я приблизился к нему, дед лишь внимательно поглядел на меня и сказал:

– Тесей, ты поехал на пастбище гостем Пиэрии.[4]Невежливо причинять ему беспокойство. Кормящая кобыла могла отхватить тебе руку. Я запрещаю тебе ходить туда.