Иван Мордвинкин

Богоявление

Тихон боялся. С самого детства он всматривался в окружающее с пристальностью, с какою глядит в него аквалангист, охваченный дикой и самовластной морской стихией. Будто стоит он в тяжких железных доспехах на дне океана, и вся жизнь его сведена к тонкости трубки, подающей воздух извне, с поверхности. А он смотрит через треснувшее стекло в шлеме, храбрится, но где-то в непроглядности его сердца уже таится ужас.

Жизнь Тихона тоже сжималась крепко, сводя все стремления и взаимосвязи к настроению отца — Петра Бурнашева, мужика справедливого и доброго где-то в тайниках сибирской его души. Но сурового и твёрдого до того, что об ту твёрдость билось всё, к чему он прикасался, и что прикасалось к нему.

Тайга любила Петра и часто вознаграждала хорошей пушниной. Хотя, иной раз, он бывал благодарен и за сохраненную жизнь. В такие дни, пройдя вдоль линии смерти и вернувшись хоть бы и с пустыми руками, но живой, он менялся в лице: на широких его скулах оживали морщинки и темные глаза светились жизнью. Он будто просыпался, брался за сына, за скудный быт: чистил избёнку, ладил ставни, рассказывал о своем детстве, улыбался.

— Чуть с мамкой твоей не увидался, — вздыхал он сыну.

Но день ото дня огонек в нём угасал. Он умолкал, строжился, его по-звериному жилистые плечи подавались вперёд, а спина снова сутулилась. И он опять уходил в тайгу глазами глядя под ноги, а слухом взирая вокруг.

Умирал отец в Троицын день. Даже высказал напутствие, прохрипев на выдохе:

— Всё. Уже. Не оборачивайся назад, а то умрёшь, — глянул напоследок, не крутя головой, а только жутковато косясь глазами. — Ну, давай тут, сынок.

И охладел взглядом, а глаза его будто из воды остыли до льда. Но лицо при том, освободившись от хватки изшедшей души, в расслаблении нервов обрело отпечаток той самой души. Так и похоронили улыбающимся.

Но тогда Тихон испугался, спиной чуя что-то страшное позади, не удержался, обернулся, но… Там ничего не было, только стена из бревен, когда-то давно грубо отёсанных отцовским топором.

Тихон немало потом вспоминал этот миг, когда отец умер с тем же твердым молчанием, с каким уходил на охоту. Уходил и никогда после себя не оставлял заданий или наказов. Вообще ничего не оставлял. Будто, где бы ни был, не хотел пустить и малого корня, а всюду скользил по земле, как по льду, не останавливаясь ни умом, ни сердцем. И торопился вперед, вперед, пока не дошел до самого конца будущего.

Жил ли отец, Тихон не знал. Но точно видел, что умер, потому как сам вырыл для него могилу.

И с той поры двадцатилетний Тихон рухнул на то самое дно самовластного океана: дальше уж пришлось жить в одиночку в самом прямом смысле. И даже без трубочки, подающей воздух.

Сквозь тревогу, накатывающую и захлестывающую волнами и обрызгивающую щёки солёными водами слёз, Тихон решился отправиться в свой путь: начать жить свою жизнь. То есть, дышать через трубочку собственных идей.

Но что делать дальше в буквальном смысле, он не знал. И подолгу бывая в тайге, расставив капканы и слушая ночную темноту в таёжной времянке, он напряженно всматривался в себя. Пока не понял, что ничего не хочет. Не знает, чего хотеть.

Отец всегда мечтал вернуться домой, туда, где был счастлив. Но что-то не пускало его, и он, борясь со своими желаниями, только всё дальше забредал в тайгу. Поэтому начать Тихон решил с отцовской мечты, потому как своей не имелось. И, бросив избенку, преодолевая боязнь, он ушёл в город. В Томск.

В Томске Тихон растерялся сильнее, чем ожидал. Большой город — взрыв звуков, грохот и многоголосье человеческой болтовни, называемой здесь общением. И мысли о возвращении стайками рыбок клубились вокруг его ума, погружённого в стихию жизни. Он подавленно утих, погрузился во внутреннее и бродил по городу до того угрюмо, что пугал прохожих. Непривычно видеть на тротуаре огромного охотника в богатой шубе и унтах, но глядящего хмуро и с диковатым испугом зверя, глазами красивыми, но готовыми расплакаться. Тогда Тихон больше походил на одинокого Робинзона, но наоборот. Ибо попал из милого и уютного безлюдья в пустоту человеческого мира.

И он почти сдался. Однако, решился, если и не остаться жить в Томске, то хотя бы попробовать протянуть с месяцок.

Работа ему нашлась легко, потому как ни силой ни трудолюбием он обделён не был. Его взяли на стройку разнорабочим, выделили койку в общежитии, которое казалась ему роскошной гостиницей. Он продал шубу и жил на её деньги первое время. И даже заподозрил, что по-своему счастлив. Из чего сделал вывод, названный им уроком, что не будет никакого счастья там, где побеждает боязнь. И что следовать за страхом, это то же, что повернуться лицом к мечте, но пятиться назад, спиною, в противную от мечты сторону.

К зиме он уже полностью растворился в городском шуме. А в свой день рождения даже сходил в главную церковь города. С Богом поговорить.

Храм был наполнен народом, шла праздничная служба. Свечи и лампады трепетали от движения воздуха, в котором клубились кадильные облака, возносимые с теплом вверх, чтобы там раствориться в небытие. И облака эти казались Тихону чем-то невещественным. Чем-то особенным, что соединяет видимый мир с невидимым.

Как потом узнал Тихон, в церкви был престольный день — Богоявление. Потому и церковь та была Богоявленская.

Тихон долго стоял в дрожании церковного пения, и вселившаяся было в него тишина души тоже задрожала в груди. Но не от благодатного порыва, а от противоречия натыкающихся друг на друга мыслей, порождающих жгучую душевную боль. И Тихон боялся, что страшный вопрос всплывет в его уме. Тот, который он никогда не задавал людям, но который всегда горел в его груди неугасимым пламенем. И Тихон опасался, что этот вопрос разродится каким-нибудь простым и плоским ответом. И обесценит страдание всей его жизни.

Толпа молящихся вздрогнула, и потекла по кругу: богомольцы прикладывались к иконам, а самые передовые уже склонялись под крест священника, благословляющего каждого по отдельности.

Тихон к иконам не прикладывался: не знал, как с ними общаться. И он бездумно отдался течению, пока не уперся в большое, расписанное деревянное распятие. На нем висел пригвожденный к доскам Христос. И Он был мертв, смерть уже вошла в Его тело. Тихон даже попятился, ибо, раскрывшись