Моим родным, погибшим в Катастрофе:

отцу Шломо Гольдштейну

матери Симе Гольдмахер

любимой сестренке Шейнделе

бабушке Дворе Гольдмахер

Герои романа являются литературными персонажами и любые совпадения с реальными лицами случайны

В романе Шамая Голана «Последняя стража» речь идет о Катастрофе. Но вы не найдете здесь описания поездов, везущих обреченных на гибель евреев в лагеря смерти или стоящих у входа в крематорий. События романа вершатся на дорогах скитаний евреев, пытающихся сохранить человеческий облик, на лесоповале в морозных провалах Сибири, на тяжких работах мотыгой недалеко от Ташкента… Нет здесь грохота боев, жестокости солдафонов. Картины убийств и крови, обагряющей землю, далеки от нас. Но мы все время не выходим из зоны тихой смерти, долгой агонии страданий от голода, холода, инфекций, безмолвного угасания жизни. У Катастрофы множество ликов.

Этот – один из них.

Героя романа Война застает ребенком, и он мужает к концу ее. Автор рисует, главным образом, внутренний мир мальчика, зеркало его души, в котором отражаются внешние события. Сами по себе они не столь важны. Важно отношение мальчика к ним, размышления его о войне, смерти, о спорах родителей по поводу религии и веры. Время в романе развивается многопланово и неоднозначно, хотя хронология выдерживается, но мера развития и осознания событий определяется силой эмоций и ограниченным числом близких мальчику людей, уходящих один за другим из жизни.

Надо признать нелегким и удивительным умение автора освободиться от своего взрослого «я» и целиком, не давая себе никаких поблажек, сосредоточиться на мире подростка, который еще не в силах понять то, что происходит вокруг, толкует мир по своему детскому разумению. С привлечением снов, мечтаний, юношеской тоски и нарождающихся страстей, ассоциаций из прочитанных книг и обрывков знаний из времен целостного, а ныне разрушенного мира, мира, в который мальчик хочет верить, надеяться на него и любить. Но он не находит этого мира, а настоящее проходит в шоке и агонии: умирает бабушка, за ней уходит младшая сестренка, отец и мать. Он ищет родственную душу в облике девочки в сиротском доме, девушки в больнице, в учительнице. Но образы эти исчезают и не хотят иметь дела с мальчиком по имени Хаймек.

При всех страданиях, герой романа является цельной натурой, действующей и ведущей себя по законам своего внутреннего мира. Он мечтатель и визионер. Не похож он на многих окружающих его подростков, вертящихся на рынке, научившихся воровать с абсолютно невинным видом. «Странный ты малый, – говорит ему русский мальчик Ваня. – Очень уж наивный… Жаль тебя, мог жить здесь неплохо». Хаймек не принимает окружающее как сухой факт, а видит в нем некие символы, в которых находит защиту и спасение. Эмоционально его отношение к столу на четырех ножках, к кости позвоночника, извлеченной из груды, к золотому зубу матери или апельсиновому раскидистому дереву, изображенному на марке. Такие душевные движения даже война не в силах сломить. Но горько изрекает в минуту глубокого разочарования души: «Нет в мире любви к сиротам».

Еще одно отделяет его от окружающих сирот: иудейство, скрытое в его мыслях, сказания и деяния из отчего дома, память праздников и историй Священного Писания.

Последние страницы книги несут некую искру оптимизма – репатриацию в Израиль. Это излечит его от ран Катастрофы, вернет ему дом и стершийся человеческий облик. Нет здесь попытки сконструировать душу подростка в условиях войны. Главное, здесь искренность автора в создании героя, мальчика 14 лет, репатриировавшегося в Израиль после Второй мировой войны.

«Последняя стража» не роман-странствие, не роман приключений в стиле модерн. Роман этот – жесткое и жестокое описание внешних сил, раздавливающих героя, а вовсе не мир, рожденный воображеним автора. Ему лишь остается найти свой особый взгляд на описываемые события. Мир мальчика Хаймека предстоит перед читателем во всей своей мощи, описан сдержанно, без особого педалирования, что, несомненно, является преимуществом романа.

Великие и страшные события проходят над миром. И во всем этом – так или иначе, больше или меньше, – принимает участие маленький еврейский мальчик, вышвырнутый из теплого родительского дома в Польше на смертельный холод бесконечных дорог эвакуации и бегства, несчастий, бед и потерь – маленький беглец, уцелевший в реке смерти, в которой навеки остались его отец и мать. Сирота, насельник детского дома в Ташкенте для таких же несчастных, с трудом вспоминающий десятилетия спустя сибирские бараки для «спецпереселенцев», объеденных вшами беженцев на станционном перроне Ташкента, и никогда не забывающий голос, долетевший однажды из черной «тарелки», голос Москвы, голос его соплеменника Юрия Левитана: «Война окончена».

Эфраим Баух

Хаймек стоял у окна. За окном была улица. По улице шли солдаты. Они шли беспорядочной толпой, пропыленные, грязные, в изодранной форме. Под ногами у солдат валялись «конфедератки», но никто не наклонился, чтобы поднять их. Покрытые грязью сапоги равнодушно наступали на них и шли дальше.

Польская армия отступала. Подобно волне, солдаты накатывали на площадь, словно соревнуясь в беге. Иногда то один, то другой оборачивались на мгновенье быстрым, стремительным движеньем, но уже в следующую секунду новая волна подхватывала их и относила в общую толпу. Один такой солдат остановился прямо под окном, у которого стоял мальчик. Через лоб у солдата шла пропотевшая, с пятнами крови повязка, лицо обросло темной и редкой щетиной. Он поправил повязку, и Хаймек увидел, что глаза солдата закрыты. Мальчику показалось даже, что солдат спал – вот так, на ходу. Но нет – веки, словно налитые свинцом, поднялись. Снова упали и опять приоткрылись. Солдат тряс головой, словно вынырнул из-под воды. Через мгновенье очередная волна унесла его.

Солнце стояло высоко над отступающей армией. Мальчик видел, как шевелятся губы солдат, шепчущих одно единственное слово, повторяемое тысячами пересохших губ – «Воды»… это слово парило над разбитым войском, подобно безжалостному солнцу. Стояло, как пыль. И шло, вместе с солдатами. Тащилось по пятам за толпами потерпевших поражение. Но его, этого слова, никто не слышал.

Или все-таки слышал? Ядвига, жена дворника. Она засеменила в дом и вынесла ведро с водой, сунув его в первые же протянувшиеся руки. Как живое существо, ведро двинулось по рядам. Драгоценная жидкость выплескивалась на дорогу. Ее черпали ладонями, ее пили через край, кто-то попытался опустить в ведро голову. На глазах у дворничихи ее ведро уплывало от нее все дальше и дальше, пока не исчезло совсем. Еще какое-то время старая Ядвига стояла, не двигаясь, губы ее беззвучно шевелились. Потом она окинула взглядом как-то враз опустевшую площадь и побрела в дом.