Дом Ипатьева, в котором провели последние дни жизни и были убиты Николай II и его семья

У входа в особняк висела табличка «Свердловский филиал Челябинского заочного института культуры». Все кругом было исполнено запустения, типичного для советской провинции: напротив облезлая церковь, наискосок через дорогу – ветхий дворец в стиле ампир, пропыленная листва неухоженного сквера. Даже доносившиеся от подножия холма звонки трамваев звучали надтреснуто, старчески. Настоящая жизнь давно ушла отсюда, все вокруг дышало только прошлым.

За несколько минут перед тем, как остановиться у входа в особняк, я изучал в полутемном приделе церкви, давно обращенной в краеведческий музей, выставленный в раме газетный лист. На желтой от времени бумаге было оттиснуто извещение Уральского областного совета рабочих и солдатских депутатов о расстреле гражданина Николая Романова. Избранники трудящегося и эксплуатируемого народа сообщали, что семья бывшего самодержца находится в надежном месте в целости и сохранности.

Стояло лето 1977 года. Уже более полувека мир знал о поголовном истреблении царственных узников и их ближайшего окружения. Но кто-то не побоялся выставить на всеобщее обозрение лживое извещение, состряпанное палачами. Только так можно было в тот год выразить свое отношение к злодеянию…

Выйдя из музея, я пересек площадь. И оказался перед тем самым зданием, в котором душной ночью 17 июля 1918 года дюжина молодых крепких мужчин, толкаясь, ругаясь на нескольких языках, пыхтя от усердия, кололи штыками извивающиеся в агонии женские тела. Табличка Челябинского института культуры самой своей будничностью заявляла о том, что ничего исторически важного здесь не происходило, что тот давний эпизод настолько незначителен с высоты безоблачного сегодня, что нет никакой необходимости напоминать о нем.

Внутри обветшавшего особняка было пусто, гулко, безлюдно. Даже вахтера не оказалось у дверей. Заглянув в несколько помещений, я обнаружил полное отсутствие мебели. Лишь в одной из комнат стоял обшарпанный стул. Опустившись на него, я долго созерцал великолепный камин, облицованный замысловатыми зелеными изразцами. Потом встал, подошел к окну. За ним пропыленные деревья вопияли о тусклой обыденности. «Как это было?». Я ждал, что вот-вот придет озноб причастности к тому, что произошло здесь. «К этому камину прикасалась рука Помазанника Божия»? Сухо, бранчливо прозвенел трамвай. Среди серых тополей, то и дело замирая, крался тощий кот. «Где это было? У меня под ногами, в подвале, заколоченном досками»? Я прошел в соседнее помещение – здесь в беспорядке стояли столы, стулья, на линолеуме школьной доски проступали небрежно стертые буквы. В окне белел перст, вознесенный над крышами города – обком КПСС. В небо рвались многометровые буквы «СЛАВА ТРУДУ!», «РЕШЕНИЯ XXV СЪЕЗДА ПАРТИИ – В ЖИЗНЬ!», «ПЛАНЫ ПАРТИИ – ПЛАНЫ НАРОДА». Все забыто, никому нет дела до Ипатьевского дома…

Борис Ельцин был ответствен за снос Ипатьевского дома в 1977 году

Я провел в особняке минут сорок. За это время никто больше не нарушил его могильный покой. Летом 77-го года монархисты были редкостью не только в Свердловске.

«Ипатьевский дом. Расстрел» (Худ. павел Рыженко)

Но кто-то, по всей видимости, фиксировал подобные визиты – и прилежно волновал соответствующими донесениями местные власти. Будущим деятелям социалистической культуры, впитывавшим ее живительные соки на месте кровавой бойни, уже было подыскано иное помещение. А на одном из этажей белого партийного небоскреба вожак уральских коммунистов товарищ Ельцин вкупе с ректором Архитектурного института товарищем Алферовым склонялись над листами проекта, определившего участь дома Ипатьева – на его месте мечтателям виделись гранитные ступени, с которых выходящие из бывшей Вознесенской церкви могли бы любоваться панорамой родного города, увенчанной партийным штабом.

Его 50-летний юбилей, пришедшийся на 6 (19 по новому стилю) мая 1918 года, никак не был отмечен Россией. В доме Ипатьева бывшего императора поздравили только заточенные вместе с ним родные и несколько оставшихся при них приближенных. В сравнении с прежними пышными торжествами по таким датам, в тот день ощущение праздника могли дать только воспоминания…

Воображение уносило его в холодное декабрьское утро 1876 года, когда в сопровождении нескольких верховых его везли в санях к манежу Инженерного замка. По случаю 50-летия со дня назначения царствующего императора Александра II шефом лейб-гвардии Павловского полка производился развод.

Восьмилетнего Великого князя Николая Александровича, облаченного в павловский мундир, поставили на левом фланге головного караула. Когда раздалась команда «К церемониальному маршу!», двое офицеров подхватили мальчика под руки и понесли его, в такт с солдатами печатая шаг. Не касаясь ногами земли, Великий князь приложил руку к каске, когда строй проходил мимо государя. По окончании развода император обратился к офицерам полка с короткой приветственной речью. Указав на своего внука, он сказал: «Желаю ему дожить до празднования пятидесятилетнего юбилея отца его, а также отпраздновать и самому пятидесятилетний юбилей! Дайте мне его поцеловать».

Юный Николай Александрович

Но первое из пожеланий деда не исполнилось – император Александр III, отец Николая, скончался, не отметив и 49-летие. Да и второе пожелание вряд ли назовешь провидческим – не подходило определение «юбилей» для тихого скорбного торжества в заточении.

И все же – полвека… Целая бездна времени отделяет мир от мая 1868 года, когда Николай появился на свет. Улицы Петербурга освещались газовыми рожками, по выложенным деревянными торцами мостовым громыхали кареты. Ни о пулеметах, ни об аэропланах, ни о телефоне, а тем паче радио никто и не слыхивал. Нравы были строгие, патриархальные: на улицах курить воспрещалось, не то что демонстрации или, того хуже, баррикады устраивать…

Николай Александрович в детстве