Николай Николаевич Ливанов

Жизнь не отменяется

Слово о святой блуднице

Издание осуществлено за счет средств автора.

Повесть о трудной, но честной жизни, выпавшей на долю деревенской женщины. Голод, холод, неверные шаги в поисках «большой» любви, травля со стороны власть имущих, тяготы военного лихолетья — и при всем этом верность высоким нравственным принципам определили ее судьбу, характер ее отношений с окружающим миром.

Другу детства Ивану Николаевичу Гергелю посвящаю.

I

Еще в самом начале свадьбы чувствовалось, что надвигается какая-то заварушка. Обещавший вести себя пристойно гармонист Петр Сырезкин, позабыв обо всем, по-гусиному откинул голову назад и выплеснул в горло стакан самогонки. Потом с минуту очумело и бессмысленно смотрел поверх голов гостей, словно ожидая, какие вести придут после такого самоугощения, оттуда, изнутри.

Сперва все притихли. Потом одна из молодушек, сидевшая в дальнем углу, взвизгнула:

— Молодец, Петька!

— Вот это парняга, вот это соколик! — открыла от удивления рот ее подруга, — красавчик! Аж дух захватывает!

Но тут же обе умолкли, обозванные соседями по столу непутевыми.

Петька с остервенением рванул меха своей хромки, и переливчатая «Матаня» — неизменная спутница вечеринок и посиделок — заглушила еще не захмелевшее разноголосье.

— Прекрати! Это еще что за безалаберщина! — гневно взревел сухопарый старик, следивший за последними приготовлениями. — Аль впервой на свадьбе? Иль ты, крепкоголовый, не знаешь, когда для музыки время приспевает? Слово-то родительское и то еще не сказано.

Но в ответ Петька взял новый, еще более громкий аккорд. И тут гости поняли, что с гармонистом происходит что-то неладное: его прищуренные глаза зверовато и ненавистно вперились в жениха — Михаила Воланова…

Сжатые губы, точно параличом, свело набок, а в яростных движениях рук чувствовался наплыв каких-то бесовских сил.

Хозяева и гости оторопели, переглядывались, недоуменно пожимая плечами. Вряд ли кто из них мог смекнуть, что произошло с музыкантом.

Знал причину всему этому лишь он сам, гармонист Петр Сырезкин. Догадывалась о ней и невеста.

Началось все после того, как на вечеринке появилась Серафима — девушка, переехавшая в Самойловку вместе с матерью из далекой Тамбовщины. Разоренных погорельцев здесь приютила доживающая свой век дальняя родственница.

К изрядно обшарпанной завалинке дома, где проходило гулянье, Серафима подошла для всех незаметно, точно выросла из-под земли. Легко опустилась на край завалинки, уткнулась в шляпу подсолнечника и начала пальчиками вытягивать из ячеек семена.

Наметанный глаз Петьки сразу же успел «засечь» появление новенькой. Гармонист слегка вздернул кверху брови, причмокнул губами и вцепился глазами в незнакомку. На музыке это отразилось короткой, как вздох, паузой.

«А белочка ничего… Ишь ты, лапками-то перебирает… подсолнушек шелушит… А не худо бы к ней и… подмаслиться…»

Сырезкин никогда не сомневался в успехе своих любовных затей. Знал себе цену: молодой, красивый, не обижен ни ростом, ни силой. И обращался он с девушками поэтому с издевкой, оценивал их достоинство прищуром насмешливых глаз. Ну и плюс ко всему прочему Сырезкин все-таки как-никак — гармонист, а ценность таких парней никем никогда не оспаривалась, особенно в те посленэповские годы.

Наряжался Петр чаще всего в бордовую батистовую косоворотку, перехваченную витым шелковым пояском. Черные плисовые штаны носил с выпуском над гармошкой хромовых сапог. С большим креном на темных волнистых волосах всегда красовался синий, с лакированным козырьком картуз.

Знал Петя и то, что ни одна девушка, встретившись с ним, не могла выдержать и секундного его взгляда: опускала глаза долу, смущенно отворачивалась или краснела.

Пете ни разу не приходилось объясняться в любви девушкам. Делали они это сами. Ему было достаточно на одной-двух вечеринках попристальнее понаблюдать за какой-нибудь из них, как та уже начинала угадывать желание его гипнотического взгляда. Разудалый куплет краковяка довершал дело.

После вечеринки на ведущей к Петиному дому тропинке она уже стоит и никак не может завязать косу или косынку на голове, или привести в порядок шнурок на ботинке. Но вот приблизился Петя — и с косынками или шнурками все покончено. Вначале она — «случайная» попутчица, потом игривые вопросы, затем делает решительный шаг вперед и…

— Петенька, милый… — произносит она трепетным полушепотом, потупив взгляд, — не изводи… не могу: скажи хоть словечко.

Но утренний туман держится в лощине дольше, чем живут обещания Петра Сырезкина. На другой день на вечеринке Петя встречает вновь ту девушку, но отвешивает ей точно такой же поклон, как и всем другим. Да и в разговоре чувствуются скука и безразличие… Теперь он глух для ее страданий…

Отношение парней к нему было заискивающее. Они безоговорочно признавали его превосходство и в силе, и в красоте.

Многие из парней, прежде чем завязывать знакомство с девушкой, допытывались у Петра: какие у того виды на нее. Иначе дело будет бесполезным…

Серафима Петру понравилась сразу. Заворожили его и ее хрупкое тело, и круглое личико с чуть вздернутым носиком. Ему показалось, что, постоянно занимаясь подсолнухом, она просто-напросто прячет свою красоту.

«Эта белочка еще не запаслась орешком, — сделал вывод Петр. — Надо ей как-то угодить».

Но метод любовных интриг Сырезкин не изменил и в отношении Серафимы. «Подойдет сама, бросится на шею… Тогда и калякать будем. Не то — засушу каналью!», — размышлял он.

Теперь Петр, приходя на вечеринку, старался расположиться так, чтобы перед глазами Серафимы всегда была его широкая грудь, а хорошо отработанные и решительные движения пальцев по ладам убеждали, что перед ней парень вовсе не из тех, каких можно встретить всюду и каждый день.

Благодаря Петиному новому вдохновению вечеринки стали проходить веселее, занятнее. По-разному Петр старался обратить на себя особое внимание Серафимы. «Неправда, бестия, сама кинется… — продолжал уверять он себя. — Та еще не родилась, которая сможет увернуться от меня».

Были у него, например, и такие приемы:

— Марусенька! — приглушив гармонику, звал он девушку, сидевшую на другом конце завалинки. — Подойди сюда, голубушка…

Та, загоревшись