Валерштейн Рэм. Почти вся жизнь

Глава 1. ПРО МАЛЬЧИКА. 1932–1933 гг

1932

Малыш подобрался к кустам малины и, осторожно, чтобы не уколоться, опыт был уже приобретён, не впервой сюда подбирался, стал ягодки по одной срывать и на пальчики надевать, но только на четыре, таких больших ягод, чтобы надеть на большой пальчик ещё не попадалось. Это занятие продолжалось бы очень долго — малины было много и ссасывать ягоды с пальцев было так занятно — если бы не маленький кролик, что вчера привезли мальчику в подарок. Кошкин ошейничек оказался великоват, и крольчонок, почувствовав свободу, вмиг помчался вдоль кустов куда глаза глядят! Мальчик бросил своё занятие и понесся за ним. К счастью для обоих, щели между дощечками ограждения этого огорода были настолько узки, что проскользнуть не было никакой возможности. Беготня-погоня вскорости прекратилась, трёхлетний малыш схватил беглеца за уши и приволок домой. Чтобы проще обнаруживать мальчишку — он тоже частенько убегает, да ещё и прячется — бабушка связала ему красную шапочку и велела не снимать!

Всё это происходит в посёлке Мельничный Ручей, что немного восточнее Питера. Называется это «мы выехали на дачу». Другие, побогаче, «снимают дачу» поюжней, в Малой Вишере например, но мама решает, где попроще, и молочко парное, и овощи свеженькие с огорода. Бабулю и мальчишку — на дачу, а сами свободны, гуляй не хочу! В выходные дни приезжают, вкусненькое из города привозят — праздник. Тут ещё маленькую девочку привезли, в капусте, сказали, нашли, будет малышу сестрёнка.

Мама и папа встретились в Ленинграде, и у них родился мальчик, но прожил он совсем мало, второго же малыша родили позже. Поселили нас сначала в большом доме № 26/28 на Каменноостровском проспекте — Красных Зорь он тогда назывался, но ненадолго, потом нас переселили в дом с башнями, в правую башню и комнатку рядом с террасой (см. Фото) где я и прожил эти первые 20 лет. Отец — член партии, работает в Лениздате, иногда надевает морскую форму, пристёгивает кортик в перламутровых ножнах — он учит моряков Балтфлота, там их партшкола, а мама учится на курсах медсестёр. Вечером приезжают, а наутро — в лес или на речку, мать любит позагорать на бережку, а отец в лес — по ягоды или по грибы — большой любитель побродить по лесу. На север от Питера и лес погуще — сосны до неба и озёра, моя Нна это заграница, Финляндия, правда, молоко и сметанку оттуда привозят финны по старой привычке, когда были ещё подданными русского царя. И камень для Медного Всадника тоже оттуда привезли. Маннергейм, по чьей команде финны начали строить на Карельском перешейке за Терриоками — Зеленогорск теперь — железобетонную линию обороны, выучился и служил до Октября 17-го в Петербурге. Как память о том времени, остались финские саночки и лыжный трамплин Кавголово.

«Отец — член партии, работает в Лениздате…»

1934

Вернулись домой, а там праздник, везде флаги висят, портреты бородатого морского дяди, лётчиков на заборе развешаны — они стали героями-челюскинцами — корабль назывался «Челюскин», плыли они во льдах по Ледовитому океану, и эти льды пароход раздавили, а люди остались на льдине и их потом спасли лётчики. «Этих лётчиков назвали героями и дали по ордену и золотой звёздочке», — сказала бабушка. Настала зима, декабрь, мальчику скоро шесть лет — вдруг отец, днём, приносит газету, в чёрной рамке, там портрет улыбающегося человека. Стреляли в Мироныча в Смольном, прямо в коридоре, в затылок! Убийцу схватили. Отец куда-то поехал, а мама с бабушкой вытащили из книжного шкафа какие-то книги, стали рвать и относить в ванную комнату, и там их сожгли в колонке. Вскоре отец возвращается, видит пустые книжные полки и тихо так спрашивает: «Что произошло?» «Мы всё сожгли!» Отец как заорёт «Это, — кричит, — наша история, партийная, записи Ильича!» Никогда мальчик не слышал от мамы плохих слов, они с папой только смеялись и шутили, а тут мама говорит: «Ты уже полысел, а дурак дураком так и остался. Ты что, не понимаешь, кто и за что Мироныча твоего убили? Теперь, поверь мне, доберутся и до тех, кто с ним работал, потом спасибо мне скажешь!» Долго они после этого с отцом не разговаривали, отправили этих мальчика и девочку с бабушкой на очередную дачу в маленький городок, а сами поехали на юг, мириться наверное.

1935

Городок хоть и маленький, но имеет огро-о-мный сарай с какими-то машинами, а невдалеке — поле с самолётами, мечта мальчишек. От городка идёт дорога к этому полю, по ней ходят взад-вперёд ЯАЗы грузовики-пятитонки — так их там называли. У этих пятитонок, у кабины, широкие подножки — мальчик не раз пытался прокатиться на них, держась за окно, но каждый раз его с подножки снимали и отправляли восвояси. И вот, у одного из шоферов сердце тает, и он берёт мальца в свою кабину. Малыш — он уже подрос, ему шестой миновал, а малыш — не хорошо! Он, то есть я, уже отрок, а не малыш! С лётчиками я подружился, на биплан — они эти двукрылые самолёты так называют — залез, впрыгнул в место, где должен сидеть лётчик и замер от счастья! Перед сидением ручка с кнопочкой, впереди, под прозрачным козырьком, часы не часы, что-то как часы, но стрелочки как-то по-другому приделаны. Лётчик объясняет: «На себя эту ручку — самолёт поднимается, от себя — идёт на посадку». Самолёты эти, бипланы, это двукрылые коробочки обтянутые полужёсткой материей — перкаль называется — механик сказал — спереди, на носу, мотор — железная звезда шестиконечная, каждый конец — большая банка, ребристая, а к этой звезде приделано двойное весло, механик назвал это винтом. Полетать мне не удалось, нельзя, говорят. Вечером бабушке про всё это рассказал, стал рисовать, но на полпути заснул — уморился за день.

Утром стук в окно, за окном соседний мальчишка подпрыгивает: «Эй, вставай, идём в эмтээсовский сарай, там много всего интересного, сегодня выходной, там никого!» Кусок хлеба в руке и бегом! Днём приезжают родители, помирились, решили повидаться, посмотреть, как сынок их здесь, а он в сарае. Приятель крутит большое колесо, я пальчиком ковыряюсь в маленьком. Вдруг «А-яй-яй!!!» Колёсики закрутились и прищемили мой пальчик! Выдернул: «Ой!» — косточка беленькая торчит, а кончик пальчика на кожице висит. Бегом домой, зажав левой рукой раненую. Дома крик и стенания, будто не пальчик, а всю