— Сердцебиение — сто тридцать, — датчик аппарата УЗИ скользит по животу и замирает на несколько секунд под правым боком. Ребенку не нравится — он легонько, но уже ощутимо пинает датчик, заставляя врача усмехнуться. — С характером будет.

Я переспрашиваю, не сразу понимая, о ком она:

— Кто?

— Ваш сын, говорю, будет с характером.

Мой сын.

Слышать это непривычно, я повторяю шепотом «Мой сын. Сын», и пытаюсь представить, каким он будет, когда родится, на кого похожим…

Как назло, перед глазами тут же всплывает лицо его отца, красивое, породистое.

Егор Баринов.

Темные глаза, красиво очерченный рот, ямочка на подбородке. Я помню, как от одного только его взгляда ноги становились ватными, а внизу живота точно бабочки порхали. Да, теперь это не бабочка — теперь это настоящий ребенок.

Я пытаюсь разглядеть его на экране, но вижу только черно-белые линии, складывающиеся в профиль, маленький аккуратный нос, очертание руки, касающейся рта, бусины позвонков.

— Я распечатаю фото, покажете потом папе, — заметив мои старания, говорит врач.

Мое лицо тут же вспыхивает, и я тихо отвечаю ей:

— У нас нет папы. Но фото, пожалуйста, распечатайте.

Ловлю на себе быстрый взгляд врача. Я догадываюсь, о чем она думает. Что мне всего лишь двадцать, что я одета в дешевое платье и плохую обувь, что у меня нет кольца на пальце — и нет мужа. Наверное, решила, что я не успела на аборт.

Удивительно, но я так часто слышу эту мысль от чужих и близких людей, что перестала уже реагировать на эти слова.

Снова перевожу взгляд на потолок, пытаясь не расплакаться. Не хочу, чтобы меня жалели. Это ранит куда больнее, чем тот факт, что мне придется растить сына в одиночку. С этим я почти смирилась.

Только иногда накатывает. Вот как сегодня.

— Все, можете вытираться, заключение вынесу в коридор.

Я сажусь, слегка пошатываясь: в последнее время головокружение появляется часто, и мне требуется минута, чтобы встать, а потом еще одна — вытереть холодный гель с живота. Опускаю платье вниз, нашариваю балетки и выхожу в коридор, шаркая бахилами.

Душно, мне хочется пить, но бутылка с водой пустая, а в районной женской консультации, конечно, нет никакого кулера.

Сидеть на жестких стульях в коридоре неудобно, и я стою, измученная жаждой и голодом, изучая плакаты на стене.

В последний раз я ела вчера вечером, сегодня нужно было сдавать кровь натощак, и ребенок высказывает недовольство, активно пинаясь. Я знаю, что как только съем что-нибудь, он тут же успокоится, а пока глажу свой тугой живот.

— Потерпи, малыш, сейчас мы придем домой и мама поест.

Через десять минут врач отдает мне заключение. Я складываю его аккуратно в рюкзак и выхожу на улицу. Душно, палит солнце, раскаленный асфальт тает под ногами. Отсюда до моего дома три остановки, я думаю о том, чтобы сесть в автобус, но на проездном закончились деньги.

По дороге захожу в магазин, пересчитываю мелочь в кошельке в третий раз, будто от этого денег там станет больше.

Я знаю, что ребенку нужны витамины, но выбираю только самое необходимое: крупу, масло, хлеб. Вижу, что бананы по акции, неказистые, успевшие потемнеть, но рот, даже несмотря на их не особо аппетитный рот, наполняется слюной, а сын призывно бьет под самые ребра.

— Хорошо, хорошо, — киваю сама себе, — я возьму.

На кассе вспоминаю, что хотела взять бутылку воды, но это уже выходит за мой бюджет. Ничего, приду домой, там целый кувшин кипяченной воды.

— Триста восемьдесят два рубля, — говорит кассир и я замираю с открытым кошельком.

Мне не хватает пятнадцати рублей. Сердце бьется учащенно, от стыда все тело сковывает — не пошевелиться.

— Девушка, ну давайте быстрее, очередь же, — кассир смотрит на меня недовольно, я чувствую ее пренебрежительный взгляд, но не решаюсь поднять глаз.

— Давайте, пожалуйста, уберем два банана.

Я снова говорю тихо, не хочется, чтобы меня слышали люди, стоящие в очереди за мной, но кассира это не смущает.

— В смысле, один банан только брать будете? — я мельком смотрю на нее, вижу вскинутые тонкие брови, подведенные черным карандашом, — идите перевешивайте тогда, я не могу такое пробить.

— Девушка, — не выдерживает мужчина, стоящий сзади, — пробейте ей все, я доплачу.

Мне хочется провалиться под землю от стыда. Я вжимаю голову в плечи, отнекиваюсь, но продавец уже пробивает чек, а мужчина протягивает пятисотенную купюру.

Я смотрю на нее, как завороженная, а потом, точно очнувшись ото сна, ссыпаю мелочь из кошелька, мятые купюры и протягиваю их незнакомому мужчине.

— Не надо, — машет он головой, — вам нужнее. Оставьте себе, — и отводит мою ладонь, а мне эти деньги руки жгут.

— Нет, возьмите! — прошу с нажимом, но он отступает, а деньги из моих пальцев падают на пол, разлетаясь по разные стороны.

Монетки катятся под прилавок, к ногам покупателей, а я смотрю на них и плачу.

Опускаюсь неловко на колени, придерживая живот и начинаю собирать их.

Потому что эти деньги — мне нужны.

Потому что мне надо хорошо питаться и кормить своего сына.

Я справлюсь. Мне тяжело, но я смогу, и мне для этого совсем не нужен ни чужой мужчина, который будет за меня платить, ни Егор Баринов, который отказался от нас с сыном задолго до его рождения.

— Где ты шлялась?!

Тетя Мила стоит на пороге, уперев кулаки в бока. Взгляд, которым она одаривает меня, не сулит ничего доброго.

Я пытаюсь протиснуться мимо нее в квартиру, но это тяжело — мешает живот. А она стоит, как гора, не обойти.

Я вынуждено останавливаюсь и говорю ей устало:

— Тетя Мила, я очень хочу пить. Пропусти меня, пожалуйста.

— А я хочу есть! Ты меня совсем не кормишь! Бросила меня одну, сбежала, а я тебе мать родную заменила! — она накручивает сама себя, и голос от слова к слову становится все громче. Слышу легкий скрип соседней двери — значит, тетя Таня подслушивает, она когда наваливается, дверь всегда скрипит.

Я тяжело вздыхаю.

— Я купила продукты, — и показываю в доказательство пакет. Только после этого тетя отступает, вырывая его у меня из рук.

Я скидываю, наконец, балетки. В последнее время ноги отекают и вся моя обувь стала тесной, приходится ходить в старых тетиных туфлях, пока не получится купить что-нибудь поудобнее.