Посвящается моей маме, родившейся 18 июня 1941, проклятого, года.

На красной звезде – кровавый закат.

Разлетается красными брызгами.

В моем подчинении рота солдат.

В гимнастерках зеленых, замызганных.

Третий день что-то ждем – ни вперед, ни назад.

Что за фронт? Третий день без движения.

Только Первый сказал – не спеши, лейтенант.

Боевое, как Божье, крещение.

Вмиг затих певчих птиц золотой перезвон,

И по сердцу корябнуло жалостно.

Сто юнцов по окопам. Две сотни погон.

Началось! Где-то ухнуло яростно!

Оглушительный рев, как в чудовищном сне.

И земля вдруг взметнулась фонтанами.

Это бешеный реквием – ода войне.

Вместо нот – пули кляксами рваными.

Вот и вся обстановка – солдатский удел.

За страну да за родину малую…

Взрезав темень небес, белый голубь взлетел,

Покружил и исчез за туманами.

Дмитрий Арефьев

Война никогда не заканчивается.

А когда заканчивается…

Когда война заканчивается – демобилизованные солдаты едут по домам, если, конечно, эти дома сохранились. Уволенные в запас по ранениям офицеры устраиваются учителями и почтальонами. А генералы садятся за мемуары, пытаясь задним числом понять – как они выиграли или проиграли то или иное сражение. Не исключением будут и два полководца, столкнувшиеся друг с другом на высотах Синявино в августе-сентябре сорок второго года.

Один из них – Кирилл Мерецков – будет сухо объяснять читателю, что лесисто-болотистая местность не позволила войскам Волховского фронта прорвать немецкие позиции. Другой из них – Эрих фон Манштейн – тоже будет жаловаться на невероятные природные условия.

«Я редко встречал местность, менее удобную для наступления. У меня навсегда остались в памяти бескрайние лесные дали, болотистые топи, залитые водою торфяные поля и разбитые дороги. Трудной борьбе с противником сопутствовала не менее трудная борьба с природой. Чтобы воевать и жить, войска вынуждены были строить вместо траншей дерево-земляные заборы, вместо стрелковых окопов – насыпные открытые площадки, на протяжении многих километров прокладывать бревенчатые настилы и гати и сооружать для артиллерии и минометов деревянные платформы»[1], – напишет генерал армии Кирилл Мерецков.

Манштейн будет ему вторить: «…весь район котла был покрыт густым лесом (между прочим, мы никогда не организовали бы прорыва на такой местности), всякая попытка с немецкой стороны покончить с противником атаками пехоты повела бы к огромным человеческим жертвам. В связи с этим штаб армии подтянул с Ленинградского фронта мощную артиллерию, которая начала вести по котлу непрерывный огонь, дополнявшийся все новыми воздушными атаками. Благодаря этому огню лесной район в несколько дней был превращен в поле, изрытое воронками, на котором виднелись лишь остатки стволов когда-то гордых деревьев-великанов»[2].

Но когда генерал ссылается на грязь, на болота, на дожди, на леса – это говорит лишь о его непрофессиональном подходе. Как будто бы они не знали, где им предстоит воевать. Ленинград находился в кольце блокады, не переставая сражаться ни на секунду. Было предпринято семь – СЕМЬ! – попыток снятия этой удавки. Синявинская наступательная операция в августе сорок второго была четвертой.

Только что, пару месяцев назад, вторая ударная протиснулась сквозь игольное ушко Мясного Бора. Дорогой смерти называли ее бойцы Красной армии. Просекой «Эрика» – немцы. А какой был красивый план! Выйдя к Любани, вторая ударная перерезала коммуникации группы армий «Север», замкнув в гигантский котел обескровленные дивизии вермахта. Не получилось.

Тогда Мерецков польстился на самое быстрое, как ему показалось, решение. Прорвать блокаду в самом узком месте.

Шестнадцать километров. Такое расстояние отделяло берега Невы от передних окопов Волховского фронта.

Три часа прогулочным шагом. Час на велосипеде. Десять минут на автомобиле. Командующий сконцентрировал три эшелона на узком участке. Сначала шла восьмая армия, затем четвертый гвардейский стрелковый корпус, и добивала немцев многострадальная вторая ударная.

Ее бывший командир генерал Власов, блестя очками, уже начинает создавать армию иуд, так и не пригодившихся в будущем немцам. До будущего, правда, еще дожить надо, но предатель уже создает ярлык, который бросит тень на бойцов и командиров:

– Ты где воевал?

– Во второй ударной!

– Ааа… Власовец!

И даже удар костылем не переубедит.

Но это будет позже, а пока «развивая успех, в бой пошла вторая ударная»…

Как же так получилось, что две армии и гвардейский корпус не смогли преодолеть эти шестнадцать километров?

Это наступление оказалось совершенной неожиданностью для немцев.

Одиннадцатая армия Эриха фон Манштейна должна была высадиться на Таманском полуострове, дабы принять участие в операции «Блау». И кто знает, может быть, «героев Севастополя» не хватило «героям Сталинграда»? Гитлер, обрадованный успехами на южном фланге – еще бы! Кавказ у ног и «Вольга, Вольга, мутер Вольга» практически перерезана. Зачем там еще одна армия? – перебрасывает Манштейна под Ленинград.

На штурм голодного города.

Но Мерецков опережает своего визави на несколько дней, пытаясь отрезать «бутылочное горлышко». Отборные крымские дивизии прямо из вагонов вступают в бой. Только что они добивали моряков на мысе Херсонес, только что купались в кровавых водах Черного моря, только что нежились под южным солнцем, задымленным пожарами. И вот приходится плашмя прыгать в ленинградскую грязь, в которой вязнут даже танки.

Вместо парада на Дворцовой площади пришлось копать могилы у станции Мга.

Немцы не знали о готовящемся наступлении. Но и советское командование не знало о переброске одиннадцатой армии.

Два сюрприза с обеих сторон. Одним не удался прорыв, другие не смогли взять город.

А что было бы, «если бы»?

Если бы Гитлер оставил Манштейна на юге? Смогли бы немцы взять Сталинград, Грозный, Махачкалу, Баку? Вполне возможно. И тогда не было бы Сталинградской победы.

Но тогда была бы снята блокада Ленинграда.

А если бы Мерецков не стал бы атаковать болота Приладожья?

Немцы завязли бы в осажденном городе, как чуть позже завязли в том же Сталинграде. Возможно, бои шли бы на Невском проспекте, на Лиговке, на Марата, дрались бы Петропавловка, Биржа и Зимний.