Посвящается Джейн

Это последняя из квартета книг, где действует Хавьер Фалькон и события разворачиваются в Севилье, и я пользуюсь случаем поблагодарить севильцев за великодушие, позволившее мне выплеснуть всю эту вымышленную свистопляску на улицы их прекрасного и относительно мирного города.

Мои севильские друзья Мик Лоусон и Хосе Мануэль Бланко, как всегда, оказали мне поддержку и замечательное гостеприимство и явились для меня прекрасными источниками информации. От последней из перечисленных нагрузок я их теперь освобождаю, надеясь сохранить за собой право на предпоследнюю. Что же касается поддержки, то нет писателя, не нуждающегося в ней.

Спасибо Нику Рикетсу, предоставившему мне выгодную работу в то время, как я пробивался в сочинители, а также за его советы, которыми я воспользовался в морской части повествования.

Спасибо блестящему специалисту доктору мистеру Рави Пиллаю и его ассистенту Хасану Каташу — их мастерство позволило мне продолжать мой писательский путь.

Благодарю я и моего собрата-детективщика Пола Джонстона за его поддержку.

Что же касается моей благодарности Джейн, то выражать ее просто смешно, ибо благодарность эта так неизменна, глубока и всеобъемлюща, что любые слова тут покажутся тусклыми и недостаточными. Джейн являлась для меня неисчерпаемым источником силы, когда собственные силы мои были на исходе, столпом мудрости, когда мой здравый смысл изменял мне, и негасимым маяком, освещавшим мне путь в исполненное надежд будущее. Чего же еще способен желать писатель? Разве что книг, написанных ею самой.

Любовь —

Хитрейшая отмычка, что способна

Равно открыть ворота счастью, как и злобе,

И ревности, но более всего

И с легкостью особой

Она ворота страху открывает.

Оливер Уэндел Холмс

Ледяная водка скользнула в горло Василия Лукьянова с той же напористой стремительностью, с какой проносились мимо стоянки машины, спешившие по новой автостраде от Альхесираса к Херес-де-ла-Фронтере. Он стоял возле открытого багажника спортивного «рейнджровера», и в темных волосах его от жары каплями проступал пот. Он ждал, пока стемнеет, не желая днем одолевать последний отрезок пути до Севильи. Он пил, ел, курил и вспоминал ночь, проведенную с Ритой, ночь, когда губы их были заняты не разговором. Ей-богу, в мастерстве Рите не откажешь. Жаль расставаться с ней.

Он взглянул на грузный чемодан-«самсонайт», притиснутый к сумке-холодильнику с замороженным шампанским и бутылками водки во льду, и сердце тяжело забилось где-то в горле. Он оторвал зубами еще один кусок бокадильо, с наслаждением вгрызаясь в ветчину, хлебнул еще водки. Перед глазами возникла новая сладострастная картина их с Ритой свидания — ее голос, подобный виолончели, кожа цвета карамели, смуглая и мягкая, как сафьян, такая податливая под его пальцами. Внезапно он поперхнулся — хлеб застрял в горле. Он выпучил глаза, ловя ртом воздух, силясь вздохнуть, но преуспел в этом далеко не сразу. Наконец он закашлялся, и кусочек хлеба с горчицей и ветчиной полетел на крышу «рейндж-ровера». «Спокойно, — подумал он. — Не хватало еще сейчас подавиться! Помереть на стоянке, когда мимо проносятся, грохоча, грузовики, а впереди обозначилась перспектива!»

Пепе Навахас закончил грузить стальные прутья, двадцать мешков цемента и деревянную обшивку для железобетонных опор, а также настил для пола, доски, вагонку, трубы и сантехнику. Он собирался сооружать пристройку к домику дочери и зятя в Санлукар-де-Баррамеде: те недавно обзавелись двойней, а домик у них тесный. К тому же и с деньгами плоховато. Вот Пепе и достал все подешевле, а так как на зятя рассчитывать не приходилось, сам и делал всю работу по выходным.

Пепе припарковал переполненный грузовик возле ресторана в Дос-Ерманас в нескольких километрах от въезда на полосу, ведшую к югу на Херес-де-ла-Фронтеру. С парнями со строительного склада он выпил кружку-другую пивка, а сейчас хотел устроить себе ранний ужин и дождаться сумерек. Он тешил себя надеждой, что патрульные Гражданской гвардии в это время суток не так уж внимательны и останавливать машины начинают позже, когда пьяных за рулем прибавляется.

Василий включил мобильник — впервые за этот день — лишь после одиннадцати вечера. Он боролся с искушением это сделать и сдался, только миновав шлагбаум с автоматом оплаты на последнем участке автострады на Севилью: он знал, что последует. Но он давно уж не бывал предоставлен самому себе целый день кряду, и ему не терпелось услышать человеческий голос. Не прошло и нескольких секунд, как раздался звонок от его кореша Алексея, что была неудивительно.

— Рядом с тобой никого нет, Вася? — осведомился Алексей.

— Нет, — отвечал Василий. Губы плохо слушались от выпитого.

— Не хочу тревожить тебя за рулем, — сказал Алексей. — Еще аварию схлопочешь.

— Так ты звонишь, чтобы потревожить? — сказал Василий.

— Поспокойнее давай, — сказал Алексей. — Леонид вернулся из Москвы.

Молчание.

— Ты уже в курсе, да? Не от меня первого это слышишь? Леонид Ревник в Марбелье.

— Его только на следующей неделе ждали.

— А он пораньше вернулся.

Василий опустил стекло и вдохнул теплый вечерний воздух. Кругом было черным-черно, с обеих сторон протянулись плоские равнинные поля. Вдалеке маячили чьи-то хвостовые фары. Навстречу — никого.

— Ну и что сказал Леонид? — бросил Василий.

— Поинтересовался, где ты. Я ответил, что, наверное, в клубе, но в клубе они уже побывали, — сказал Алексей. — Твоя дверь оказалась запертой, а Костя валялся на полу без сознания.

— А с тобой-то сейчас рядом никого нет, а, Алеша? — с подозрением спросил Василий.

— Леониду стало известно, что ты переметнулся к Юрию Донцову.

— Ты что? Предупреждаешь меня?

— Нет, просто хочу удостовериться, что Леонид говорит правду, — сказал Алексей.

Молчание.

— И из офиса твоего кое-что пропало, — продолжал Алексей. — Он мне это сказал.

Василий закрыл окошко. Вздохнул.

— Прости, Алеша.

— Рите крепко досталось за тебя. Я не видел ее, но с Леонидом было это чудовище, ну, ты знаешь, тот, с которым даже молдаванки дела иметь не хотят.

Василий несколько раз с силой надавил на руль. Ночь огласил вой автомобильной сирены.

— Спокойно, Вася.

— Прости, Алеша, — повторил Василий. — Ей-богу, мне очень жаль. Ну что я еще могу тебе сказать?