Удивительный взлет и падение

Бобби Фишера —

Путь американского гения,

окончившийся у края сумасшествия

Как человека, лично знавшего Бобби Фишера с самых его юных лет, меня бессчетное число раз спрашивали: «Каким был Бобби Фишер на самом деле?» Моя книга — попытка ответить на этот вопрос. Но хочу предупредить тех, кто в данную минуту перелистывает ее страницы: она полна парадоксов. Бобби был скрытным и искренним, щедрым и прижимистым, наивным и хорошо информированным, жестким и добрым, религиозным и еретическим. Его партии исполнены очарования, красоты и глубокого смысла. Его свирепые высказывания пропитаны жесткостью, предвзятостью и ненавистью. И хотя десятилетиями всю свою энергию и страсть он посвящал одной цели — достижению совершенства в шахматах, он не был умственно отсталым гением (idiot savant) шахмат, каким зачастую его рисовала пресса.

Об одной из своих попыток написать историю жизни — а именно, историю Роджера Фрая — Вирджиния Вульф как-то заметила: «Биография считается полной, если она описывает шесть-семь ипостасей героя, но в реальности их у личности могут быть тысячи». Многие линии жизни, и даже их вторые и третьи акты, составляют драму Бобби Фишера, но моя задача состоит лишь в том, чтобы расчертить только одну из целого калейдоскопа персоналий Фишера — гений воителя, раздираемого изнутри — и в рамках этого подхода «схватить» ускользающие черты его личности и принимаемых ею личин. Знаменитый психолог Альфред Бине заметил как-то, что если бы мы могли заглянуть внутрь мозга шахматного игрока, то обнаружили бы там «целый мир чувств, образов, идей, эмоций и страстей». Именно так обстоит дело с Бобби: его голову не просто заполняли шахматные байты, фантомные компьютерные связи на сетке из 64-х полей, — там были поэзия, песня и лиризм.

Прошу извинить за допущения, — они есть в этой книге (хотя их и немного), но поведенческие мотивы Фишера требуют объяснения, иначе их трудно бывает понять; но о такого рода вольностях я обязательно сообщаю читателю. Для оживления экстраординарной жизни Фишера я иногда использую писательские приемы: додумываю обстановку, усиливаю детали, придумываю фрагменты диалогов и пытаюсь приоткрыть внутренний мир героя. Но всегда эти приемы имеют корнями мои исследования и воспоминания об этом человеке. Я хочу, чтобы читатель — играет он в шахматы или нет — почувствовал себя так, будто он сидит рядом с Бобби, на его стороне шахматной доски или у него дома, разделяя радость триумфа, боль поражения и яд его гнева.

Я проследил историю жизни Бобби Фишера с первой нашей встречи на шахматном турнире, когда он был еще ребенком, а я тинэйджером — и до упокоения в могиле на отдаленном и продуваемом холодными ветрами сельском кладбище Исландии. За многие годы мы сыграли сотни партий, обедали в ресторанах Гринвич-виллидж, ездили на турниры, посещали обеды и часами гуляли по улицам Манхеттена. Он на световые годы опередил меня в шахматах, но, несмотря на разделявшую нас пропасть, у нас находились общие интересы. Я знал его семью и много раз говорил о Бобби с его матерью.

Мы с Бобби были друзьями, хотя отношения наши складывались непросто, и, в конечном счете, связи между нами порвались, я был привилегированным официальным свидетелем его величия. Будучи директором одного из первых рейтинговых турниров, в котором он играл еще ребенком, я обратил внимание на его упорство. В качестве арбитра на чемпионате США, в котором он одержал историческую «сухую» победу 11-0, я стоял рядом с его столиком и видел его гордость за свое историческое достижение. А в роли арбитра для Бобби, которому запретили посещение Кубы для участия в гаванском международном турнире и он был вынужден играть по телетайпу, я провел многие часы с ним в закрытой комнате в Манхеттенском шахматном клубе, наблюдая за тем, как его глубокую концентрацию постепенно побеждало утомление.

Хотя «Конец игры» включает в себя много эпизодов, коим я был свидетелем или даже в них участвовал, книга ни и коем случае не является мемуарной, — я старался оставаться по возможности «за кадром». Опираясь на свою исследовательскую работу и изучение документов и писем, ранее не известных, а также сотни интервью, взятые за многие годы у людей, знавших Бобби или смотревших на него под своим углом зрения, я попытался написать историю о том, как он не только изменял себя сам, но и как с помощью таинственной алхимии изменил имидж и статус шахмат в глазах миллионов. И также о том, как Роберт неожиданно осознал, что его жизнь вплетается в Холодную войну.

Главным образом в результате харизмы Бобби и растиражированных печатью особенностей его поведения, выигрыш им звания чемпиона мира создал больший фурор и привлек большее внимание — и признание игры со стороны публики — чем какое-либо другое событие в истории шахмат. Бобби имел непростые отношения со своей феноменальной славой и в итоге стал презирать ее. Именно всепроникающий взор публики привел к тому, что в поздние годы он стал вести уединенную, почти наглухо закрытую для посторонних жизнь.

Работая над книгой, я получил доступ к некоторым документам из архивов КГБ и ФБР, касающимся Бобби и его матери; эти документы послужили не только источником для «озарений», но и позволили получить специальную информацию, приведшую к корректировке некоторых опубликованных версий жизни Бобби (и мою в том числе).

В процессе написания этой книги я напал на автобиографическое эссе, никогда ранее не публиковавшееся, которое Бобби написал еще, будучи тинэйджером. Оно вполне приблизительно по характеру, но интроспективно, и во многих отношениях представляет собой «историю на фоне истории» его жизни. В частности, из него можно узнать, как он оценивал свой подъем, и как к нему относились различные шахматные организации. Полученная из этого эссе информация помогла мне исправить некоторые бытующие заблуждения. Помимо этого я получил доступ к личным архивам его шахматного ментора Джека Коллинза и матери Бобби — Регины Фишер. Эти бесценные связки писем, фотографии и вырезки стали еще одним важным источником для книги. При чтении письма Бобби к Джеку Коллинзу, написанного десятилетия назад, Бобби словно оживает.

Независимо от того, презирает читатель Бобби или восхищается им — а легко можно сочетать и то и другое, как объяснят эти страницы — я надеюсь, его история покажет, что, несмотря на мятущуюся душу, он был серьезным и великим художником, чьей страстью было — знать.

Мы не можем, и, наверное, не должны, прощать Бобби его не вполне нормальные политические и антирелигиозные эскапады, но неправильно из-за этого предавать забвению его блистательные феерии на шахматной доске. По прочтении биографии я предлагаю читателю посмотреть — и изучить — его партии, — правдивое свидетельство тому, кем он был, и что есть его подлинное наследие.