Добромуд Бродбент/DOBROmood Broadbent

Надежда

Бывают такие дни, когда жизнь делится на: «до» и «после». Сегодня у Надюши Павловой был именно такой день, но она об этом не знала. Матушка, как всегда, с самого утра ушла на поле. Надя была старшей из сестёр. Люба, средняя сестра, играла в куклы, сшитые из обрезков ткани. Младшенькую же сестру Верочку Надя заботливо поила коровьим молоком, обменянным у соседей на картошку. Их деревня когда-то была большой и шумной. После бомбардировки часть её выгорела, и многие ушли к своим родственникам. Сейчас в Новоселково остались в основном женщины да дети. Линия фронта всё ближе и ближе подходила к Симферополю, а от него и рукой подать до Новоселково.

Наде было двенадцать. Она прекрасно помнила то время, когда они перебрались жить из города в деревню шесть лет назад, после свадьбы отца и матушки Али.

«Хорошее было время, — подумала Надя. — Сытное. Теплое»

Сейчас Надя не смогла бы припомнить, когда она ела досыта в последний раз. Почти так же, как не могла припомнить лица родной матери. Ей было за это стыдно. Разве можно любить чужую женщину, как родную. Но она любила. Алечка, как звал её отец, доктор наук, устроилась к ним нянечкой, помогать вдовцу с ребенком. Спустя год родилась Люба. А вот Верочку отец увидеть не успел — ушел на фронт.

Её мысли прервались, когда взгляд упал на мужчину, шедшего со стороны города. Он приближался стремительно, но какой-то неуверенной походкой. Надя насторожилась. Всех местных она знала в лицо. Она пригляделась и заметила довольно объемную сумку, перекинутую через плечо. В итоге все же признала — почтальон. Сердце замерло в груди: ведь письма уже не приходили. Проглотив все плохие мысли и страхи, с Верой на руках она вышла из дома.

— О! — растерянно воскликнул мужчина вышедшей навстречу девочке.

Вид у него был до ужаса потерянный. Он нахмурился, словно пытаясь собраться с мыслями:

— Павлова?

— Да, дяденька.

— Было. Для вас, — отрывисто сообщил он и принялся усиленно рыться в сумке. Найдя, что искал – конверт из желтой бумаги, протянул ей: — Для вас похоронка.

Вложил ей в руку и добавил:

— Уходите отсюда. Немцы на Симферополь идут.

Сказал и пошел дальше. А Надя словно вросла в землю — ни шага не ступить.

— Нянь, — задергала за юбку пятилетняя Люба.

Но чувства Нади все еще поглощали мысли об отце. Идет война. Отец погиб на фронте. Его смерть все равно была очень неожиданной. Да, она знала, что там написано именно об этом, но читать страшно. И дышать тяжело.

— Нянь, — не унималась Люба.

Она больше не сможет обнять его, не послушает истории вечером, не сядет с ним за один стол. Никогда не назовет его папой. Горячие слезы обожгли её лицо.

— Нянь? — уже испуганно позвала Люба. Вера заёрзала на руках.

Наде нельзя плакать.

— Поди в дом, Люб, — голос дрогнул. — Всё хорошо.

Надя положила Веру в люльку и присела на край лавки. Дрожащими пальцами разорвала конверт. Внутри был печатный листок с прописью:

«Ваш муж, старший сержант Павлов Родион Иванович, уроженец Севастополя в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб 12 сентября 1941 года. Похоронен 1500м. сев. д. Прытико Полеской обл.»

Ну вот, прочитала. И так тошно и больно стало внутри, словно тысяча иголок вонзились в сердце. Непослушные слезы вновь затуманили глаза. Она посмотрела вверх в попытке удержать их. Ей отчаянно захотелось, чтобы её обняли.

— Люб, идем, за мамой сходим, — предложила Надя.

— Да! — воскликнула сестренка.

Так они и сделали. Надя несла Веру, закутанную в одеяло, и очень завидовала малышке, беззаботно посапывающей у нее на руках. Люба скакала, как кузнечик вокруг старшей сестры, наматывая круги. Путь был не так близок и не так далек. Их дорога пролегала вдоль железнодорожных путей. Сейчас и поезда тут не ходят. Да и некуда ходить. Говорят, там дальше везде фашисты.

Мать она приметила издалека и ускорила шаг. Внезапно раздался какой-то гул в пронзительно синем небе. Не замедляя шага, Надя пыталась разглядеть источник шума. Она прищурилась приглядываясь. Сначала это были маленькие, едва уловимые черные пятнышки, в той стороне, где восходит солнце. С каждой секундой они увеличивались. Все больше и больше, пока не превратились в самолеты. Надя перевела взгляд на маму. Она бежала к ним, размахивая руками. Самолеты сыпали неясные крошки вниз. Первая крошка достигла земли и взорвалась черными брызгами. Самолеты пролетали мимо, а земля вокруг словно превратилась в воду. Надя перевела взгляд на то место, где была мама, а ее уже смыло землей. Потом с головой накрыло и саму Надю. В нос ударило сыростью, в ушах зашумело, в глазах потемнело. Мир исчез.

Надя не знала, сколько времени прошло, когда она начала что-то чувствовать. Просто синева неба резко ударила в глаза. Рядом сидела Люба, заливаясь слезами, неуклюже держа четырехмесячную Веру. Обе заходились плачем. Только звук их плача был какой-то тихий, приглушенный, слегка звенящий. Заметив, что Надя открыла глаза, Люба зарыдала еще громче, но звука в ушах Нади не прибавилось. Надя села, обнимая сестру. Мамы видно не было. Они долго бродили среди глубоких ям свежевспаханной бомбами земли, когда Надя наткнулась на руку. Руку без остального человеческого тела. На безымянном пальце было плетеное кольцо с мелким вкраплением камней — редкость для деревни.

В её сердце разрасталась большая немая боль, которую невозможно было выразить словами. Словно с гибелью родителей само сердце разбилось на множество мелких осколков, больно раня все внутри. Судорожно вздохнув, Надя схватила за руку Любу, пока та не увидела, и поволокла домой. Люба что-то хныкала, но Надя, как заговоренная повторяла:

— Домой. Домой.

Дома легче не стало. Надя сидела, не замечая хода времени: один час перетекал в другой. Вся жизнь казалась сплошным сном, полным теней и необъяснимых переходов. Когда она пришла в себя, за окном уже вечерело. Люба спала, свернувшись калачиком на кровати. Надя вдруг с ужасом осознала, что с утра не кормила младших. Странно, что Вера не плакала, а если и плакала, то Надя этого даже не слышала.

«Нельзя так. Нельзя, — подумала Надя. — У них никого, кроме меня, нет»

Она снова сидела