Девчонку Ренцо выиграл в кости.

Хотя, выигрышем это назвать сложно, Гарпию просто сбыли с рук, возиться с ней — себе дороже. Дикая. Но настолько красивая, что Тони Мастронзо, купивший ее за бесценок еще на рынке у Иримина, не оставлял попыток укротить до сегодняшнего утра. Сегодня — она едва не перегрызла ему горло.

Теперь от красоты мало что осталось — все лицо в кровоподтеках. Обнаженное тело совсем тонкое от истощения, едва не прозрачное, все ребра видны. Руки растянуты между прутьями клетки, привязаны и запястья содраны до кости. Глаза закрыты. Клетка маленькая, здесь невозможно ни встать в полный рост, ни лечь. Тони боится ее даже сейчас.

Дикая и почти безумная, как говорили, животное, а не человек.

Но Ренцо видел больше.

Он видел отчаянье и ненависть в ее огромных глазах, но не безумие. И не страх. Решимость.

Видел, как она пела песню ветру.

Гарпия была джийнаркой, чистокровной. Тех самых чистых и древних кровей — рыжая и золотоглазая. Дурная кровь, как говорили. Но это значило, что свободу она ценила превыше всего, превыше жизни. Силой ее не укротить.

Да и не Гарпия… но как звали девчонку на самом деле, Ренцо не знал.

Зачем она ему — не знал тоже.

Знал лишь, что рабыня-джийнарка — большая ценность, если найти к ней подход.

Через неделю они будут дома… бог ты мой, спустя пять лет! На виноградники ее отправить? Если выживет. А там будет видно…

— Забирай ее! — Тони смеялся, сложив на животе толстые мягкие руки. — С клеткой ведь возьмешь? Я за клетку прошу не дорого, всего полторы тысячи лир, только для тебя, трибун. Бери, не обеднеешь.

— За девчонку ты заплатил сотню.

— Девчонку я отдаю тебе даром. Она твоя. Но хорошая крепкая клетка и спокойный сон — стоят дороже.

— За полторы тысячи можно купить хорошо обученного раба.

— Ты торгуешься, трибун? — Тони довольно и жадно ухмылялся.

— Нет, — сказал Ренцо, — не торгуюсь. Я возьму ее так. Открывай.

Тони помрачнел, потер шею, где отчетливо виднелся след от зубов.

— Не шути, трибун! Если тебе надоело жить, то мне еще не надоело. Она убьет сначала тебя, потом… Я отдам тебе клетку за тысячу.

Ренцо покачал головой.

— Мне не нужна клетка.

— Восемьсот!

— Ты теряешь хватку, Тони. Открывай.

— Э-ээ, хитрый Лоренцо! — Тони вновь неуверенно засмеялся, погрозил пальцем. — Я знаю, чего ты хочешь! Ты хочешь, чтобы я подарил тебе клетку так?! Думаешь, я испугаюсь настолько, что сделаю это? Нет. Восемьсот и точка!

Ренцо подошел и остановился у двери, давая понять, что пустые разговоры ему не интересны.

Тони нервничал.

— Семьсот пятьдесят, трибун! Только для тебя. И мои парни сами отнесут клетку к твоему шатру.

Ренцо протянул руку, ожидая ключ. Видел, как девчонка в клетке вздрогнула и чуть вытянулась, прислушиваясь, не открывая глаз.

— Что ты будешь с ней делать, трибун?

— Ты не знаешь, что делать с женщинами? Ты евнух, Тони?

Нет, Ренцо собирался сделать несколько иное, но объяснять сейчас бесполезно. Так проще.

Тони поджал губы, почти обиженно.

— С ней? Она отгрызет тебе яйца, трибун. И придется искать нового командира.

— Не придется, мы уже дома. А ты хочешь на это посмотреть? — поинтересовался он. — Давай ключи. Иначе я позову кузнеца и сломаю замок.

В конце концов, Тони сдался.

Чтобы пролезть внутрь, Ренцо пришлось пригнуться.

— Эй! — тихо позвал он. — Я заберу тебя.

Во что он ввязывается?

Девчонка не шелохнулась. Она почти висела на руках, ее держали только веревки, а ноги не держали вовсе. Тощая. Едва наметившиеся бугорки девичьей груди и впалый живот. Ребро сломано, или, по крайней мере, трещина в нем — бок посинел и припух. Разбитые губы, кровь запеклась.

— Я заберу тебя, — тихо повторил Ренцо по-джийнарски.

Он был уверен, что девчонка сносно понимает и илойский язык, но сейчас будет правильно говорить с ней именно так, скорее отклик.

Она не ожидала и не поверила, распахнула глаза разом. Огромные, золотые глаза на поллица. И жгучая ненависть в них… и лишь в самой глубине, на дне, капелька удивления.

— Ты ведь меня понимаешь? — сказал Ренцо по-джийнарски. — Теперь ты принадлежишь мне. Сейчас я заберу тебя с собой. Перережу веревки.

Нельзя сказать, что он знал язык в совершенстве, но за пять лет успеваешь выучить многое. Объясниться, по крайней мере, в состоянии.

Медленно достал нож, без резких движений. Не стоит пугать, если хочешь добиться понимания.

Стоять, согнувшись, было неудобно.

— Сначала я освобожу одну руку, — тихо сказал он. — Вот так… Теперь другую.

Ее правая рука бессильно повисла плетью, но лишь на пару мгновений. Гарпия почувствовала свободу. Еще мгновение, и она бросилась вперед, что есть силы вцепившись ногтями и зубами в руку Ренцо, державшую нож. Ему стоило усилий не дернуться и не ударить ее, только замереть, пережидая.

Девчонка яростно зарычала, вгрызаясь сильнее, со всей ненавистью. Ренцо стиснул зубы — от пальцев до самого плеча пронзило острой болью. Вдох-выдох. Надолго ее сил не хватит. Нужно лишь чуть-чуть переждать, и еще немного, чтобы не дрогнула рука и голос.

Прокусила. Сквозь рубашку. На предплечье, чуть выше запястья, расползается алое пятно.

— Ты пьешь кровь? — холодно спросил Ренцо.

Девчонка вздрогнула, разжала зубы, резко отстранилась, словно опомнившись, вытерла губы тыльной стороной ладони. Мотнула головой.

— Тогда зачем? — спросил он. — Если будешь вести себя как животное, я могу ударить тебя. Если как человек — мы сможем договориться.

Ее глаза сверкнули ненавистью и презрением. В возможность договориться она не верила.

Но, по крайней мере, готова слушать — значит все не так плохо.

— Теперь вторую руку, — сказал Ренцо. — Только давай без глупостей. Для того, чтобы вернуть свободу — нужно сохранить жизнь.

— О чем ты говоришь с ней? — окликнул Тони. — У тебя кровь, ты разве не видишь…

Несколько тяжелых капель стекало по пальцам, падая на пол клетки. Пальцы чуть подрагивали.

— Ты думаешь, я боюсь крови? — удивился Ренцо. — А с девочкой нам есть о чем поговорить. Она обещала мне, что будет вести себя прилично.