* * *

Боже, мне – восемнадцать, я уже взрослый! Казалось, ещё совсем недавно я носился с деревянным автоматом по нашему лесу, играл в чижик, лапту, прятки, догонялки, клёк, «Знамя», как очумелый гонял по бездорожью, набивая восьмёрки, на велосипеде, и даже занимался по книжке упражнениями самбо. Вместо тренировочного тюка я кидал на песках, на той стороне озера, Митю, но когда вывихнул ему руку, мама строго-настрого запретила брать его с собой. А без тренировочного тюка какая борьба? Тем более мама мечтала, чтобы Митя стал знаменитым, как Робертино Лоретти, и всё свободное время разучивала с ним то «Аве, Мария», то «Ямайку». Я потихоньку смеялся над их прибабахом: «Ямайка, а где мои трусы и майка?..» Митя грозил пожаловаться маме, но сунутый под нос кулак удерживал его от погибельного шага.

И чего я только над младшим братцем не вытворял!

Но, слава Богу, всё это закончилось, я поумнел.

Умнеть я начал, когда в конце восьмого класса пристрастился к чтению, но особенно интенсивно, когда с полгода назад тайком от родителей взялся читать бабушкино «Остромирово Евангелие». Насчет «Остромирова Евангелия» я только чуть-чуть присочинил: бабушкино Евангелие на самом деле было старинным, на чистокровном церковнославянском языке, с огромными полями, сплошь закапанное воском. Начав читать из спортивного интереса, я поначалу подумал, что до самого конца так и будет «Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова…» и в конце, когда закончатся роды, станет ясно, чем окончится дело, и из чистого любопытства заглянул в конец. Но там было написано, что «всему миру не вместить пишемых книг», и стал читать по порядку…

Тогда-то меня и посетил Бог…

Сам я Его, конечно, не видел, но не могу же я не верить верующей бабушке. Это неверующим можно беззастенчиво врать, а верующих за это подвешивают на крюках за рёбра, варят в котлах со смолой, держат нагишом на лютом морозе и бросают в огромную яму с грызучими червями. Когда я узнал об этом, понял, почему верующие никогда не лгут, и тоже решил говорить правду.

Но тут и началось…

И, как нарочно, – шестнадцатого июля, в день отесиных именин. Отеся – отец в ласковой форме. Так звали своего родителя братья Аксаковы, славянофилы, по мнению отца – лучшие люди России. Он в то время ими бредил и приучил меня к непривычному для пролетарского уха слову. Бзик этот (по мнению мамы) у него давно прошёл, а у меня ещё нет, и при всяком случае я нарочно обращался к отцу, как и прежде, делая вид, что не замечаю возникавшего в его глазах вопроса: «Ты прекратишь?» или: «Тебе ещё не надоело?» Но разве может надоесть месть? А это была своего рода месть за мое несчастливое детство. И досталось же мне за этого «отесю» в школе! Не будешь же всякой смешливой дубине объяснять, что это он и его предки отсталые дурынды, а не я и мой продвинутый во всех смыслах отец. Одно время меня даже стали дразнить «отесей», но я вовремя сообразил вывести заковыристое словцо из оборота, и прозвище не прилепилось.

Короче…

И в тот, и во все предыдущие дни стояла жара. Из-за жары приходилось качать насосом воду из озера для полива сада. Вода в озере, начинавшемся от конца сада, была как парное молоко. Противоположный берег считался заливными лугами и был сплошь в молоденькой дубовой роще, над которой возвышался высокий берег Оки.

Отец с утра уехал в университет и вернулся к четырём с охапкой цветов, сеткой фруктов, из которой торчали горлышки шампанского и коньяка. Дома вовсю шла подготовка к праздничному ужину. Мама, особенно взволнованная и красивая в этот день, несколько раз отвечала на мои вопросы растерянной улыбкой. Отец был возбуждённо весел. Разглаживая рубашку на солидном животе и заводя складки за спину, как это делают солдаты, он то и дело останавливался посреди комнаты и произносил, словно не мог в это поверить:

– Сорок пять, а! Co-орок пять! – Он подходил к стоявшему в прихожей трюмо и придирчиво всматривался в своё тщательно выбритое отражение. – Нет, это Бог знает что такое!

Мама сочла необходимым вмешаться:

– А что это тебя так огорчает?

– Ещё бы! В сорок пять, говорят, баба ягодка опять, а про мужиков ничего такого не сказано. И знаешь, почему?

– И почему же?

– А ты как думаешь?

– Откуда мне знать? Это у тебя два института и ты у нас всё про всех знаешь.

– Причём тут образование? Мама вон человек необразованный, а непременно по этому поводу что-нибудь думает. Или я не прав, мам, слышишь?

– Слышу, не глухая, слава Богу, ещё. – Бабушка оторвалась от работы и, чтобы не испачкать, поправив тыльной стороной ладони съехавшую на глаза косынку, заявила, как припечатала: – Пить стали шибко много – вот что я об этом думаю.

– Понятно вам, Алексей Витальевич? – Отец подмигнул своему отражению, а затем с тою же игривостью, очевидно, без всякого злого умысла, из одной лишь забавы, задал встречный вопрос: – Тогда, может, и по какой причине пьют, скажешь?

– И про это скажу. Бога забыли потому что. Всю совесть тэтак и пропили. Раньше не то что бабы, а и мужики ни вина, ни табаку в рот не брали. А теперь что? Еду туточки на рынок…

Не переносившая от бабушки подобного рода нравоучений мама наигранно-заботливым тоном перебила:

– А не позвать ли на помощь Лену, не успеем, боюсь, да и к столу заодно пригласить?

Бабушка с нескрываемой досадой возразила:

– Не выдумывай, сделали почти всё. А вот к столу пригласить надо. И так бедная всё время одна да одна.

– А ты как считаешь? – тут же обернулся ко мне с хитрой улыбкой отец.

– Я тут причём? – отозвался я как можно равнодушней, хотя при одном упоминании имени соседки у меня ёкнуло сердце. – Мне, что ли, сорок пять?

– А ты и рад. Погоди, брат, придёт и твой черёд.

– Э-э, когда ещё это будет! А и придёт, так, по крайней мере, не буду ныть, как некоторые!

– Ишь ты, как не-экоторые!..

Мама спросила, в котором часу будут Лапаевы. Отец ответил, не преминув добавить в интригующем тоне:

– И кое-кого ещё прихватят.

– И кого же?

– Ни за что не догадаешься.

– Кочнева?

– И как догадалась?

– Да просто подумала: что-то Филипп Петрович у нас давненько не был.

– И Леонид Андреевич собирался, – ввернул я и, вспомнив, как вчера между супругами Паниными учинился скандал, в суть которого посвятили меня Люба с Верой, совсем некстати прибавил: – А Ольга Васильевна по этому поводу громы и молнии мечет…