Анна Дюндик

Волноваха

1.

Зацепившись взглядом за острые звёзды над морем, я впервые за много месяцев застыл и почувствовал, что вот-вот могу заболеть. На войне как на войне. Не знаю, зачем я это сказал. На войне как в обычной жизни — у всех все сугубо по-разному. Моя проблема была в том, что вот уже несколько месяцев я ходил в одной и той же одежде, зарос и покрылся коркой из пота и чужой крови. Я огрубел настолько, что больше никогда не прощался с жизнью. Огрубел, а может, просто понял, что как минимум на этой войне она мне не принадлежит. На одном дыхании я проживал каждый день как последний, ничего не соображал, чудом сохранил все конечности, смахивал чужие кишки с лица, шёл-шёл-шёл вперед по обожжённой земле — и вот впервые за много месяцев что-то почувствовал.

Сначала — подступающую к моему когда-то нежному горлу болезнь, поселившуюся во всем теле. А потом я почувствовал, что месяцев было всего-то два — не так много. Два месяца накануне Пасхи, которые я провёл, как положено христианину, в молитве и посте. Точнее, жрать было нечего, а молиться под «Градами» проще, чем в церкви.

Но главное, что я почувствовал, глядя на эти звёзды, что ты тоже смотришь на них прямо сейчас. И меня накрыла волна любви, той самой, от которой я бежал по этой обожжённой земле сквозь обстрельный туман. И мне захотелось нырнуть в неё, как в море, на берегу которого я стоял и видел те же самые звёзды, которые видела ты. Какое чудо.

2.

Я очень хорошо помню 24 февраля 2022 года.

В тот день ты сказала: «Какой у тебя смешной свитер».

«Что?» — удивился я.

«Свитер смешной», — сказала она…

Мы стояли в прихожей, я отвёл от тебя глаза и посмотрел в напольное зеркало. На мне был унылый серый мешок. Ничего смешного в этом не было. Кажется, это была наша последняя встреча перед большой-большой общей бедой. Но я грустил не поэтому, а потому, что ты бросала меня и я был полон любовных страданий. Я не заметил начала войны.

3.

Когда ты меня заблокировала и любой контакт с тобой стал невозможен, я был вынужден вымарывать тебя из жизни, а вместе с тобой уходили все маркеры прежней жизни. Я перестал мечтать о море, так как не понимал, зачем оно мне без тебя. Я потерял интересы, которые строились на тебе, а это почти вся культурная программа ближайших лет. Я всё потерял, интерес к дыханию и любви. Я перестал пить, потому что боялся отключить кору головного мозга, не сдержаться и поехать к тебе. Всё было пустым. И тогда я впервые задумался о танатосе. И это немного сработало.

4.

Что я думаю о войне и той, противоположной, которая сегодня убивает моих друзей, стороне? Я стараюсь собрать мои мысли и переплавить их в ненависть. Но, возможно, еще не прошло для этого достаточно времени. Возможно, я мало увидел. Возможно, я слаб. Но единственный враг, о котором я знал и которого физически хотел уничтожить, был во мне. Он был внутри меня, он был мной. Он был тем, что когда-то я называл любовью, а сегодня он снял маску и предстал передо мной во всём своём эгоизме и великолепии. Вот его да, я ненавидел. Вся остальная ненависть была бессмысленна.

5.

Новый Завет волновал меня. Больше всего меня беспокоила притча о блудном сыне. Я никак не мог понять её. Совсем как тебя, когда ты предпочла своего мужа мне, когда ты заколола меня ему на ужин, как безвольного барашка. А я и был им, безвольным бараном, пока шёл за тобой всеми моими мыслями, в реальности следуя в Волноваху.

6.

Волноваха — то теперь было и моё имя тоже. Я получил такой позывной случайно.

— Чего ты так нервничаешь? — раздражённо говорил мне сержант. — Не волнуйся. Волноваха проклятая.

Я нервничал, потому что знал, что кто-то может умереть. Например, сержант или я. Так я стал Волновахой. Иногда я думаю, что превратился в неё — такой же грязный, разбитый, по сути никому не нужный и брошенный даже теми, кто жить не мог без меня. А оказывается, мог.

7.

Конечно, здесь уже стыдно любить тебя, но иногда по утрам, когда нужно подняться, а силы заранее кончились, я хочу услышать, как ты говоришь моё имя. Самое смешное, что если ты назовёшь меня как прежде, даже просто пришлёшь сообщение с моим нежным именем, только его, то я, минуя муть этих месяцев, взметая над войной и гордостью, я… Я мгновенно снова тебя полюблю.

8.

В учебке мы много писали в тетрадках. Прямо как в школе. Только теперь после выпускного не ждала новая жизнь.

После занятий на парте я нашёл кем-то забытый вырванный из тетради двойной листок. На нём были имена и телефоны. Я перевернул его. «Кому звонить при моей смерти» — так был озаглавлен он.

9.

Я любил не только тебя, но и твою собаку. У собаки была огромная морда лошади, и эта морда всё время поворачивалась ко мне одним глазом. Он был красив и тих. Когда ты уехала, я думал о твоей собаке. Сначала даже думал написать тебе — давай я заберу пса к себе. Я понимал, что ты не увезёшь собаку сразу, но увезёшь потом. Но собака могла подумать что угодно и затосковать. Я этого не хотел. Я был готов его забрать не из-за тебя, а из-за его морды лошади. А может, потому, что ты оставила нас обоих и я искал в нём солидарности. В брошенности, несчастности и необъяснимой нашей собачьей любви к тебе. Но ты бы не отдала, не было смысла просить. Что стало с собакой в итоге, я так и не узнал. Я уехал на войну.

10.

Один раз я увидел на войне лысую голову твоего мужа. Она принадлежала сержанту, который помогал эвакуировать местных из подвала. Ирония судьбы — твой муж так любил оружие! Дома у вас в сейфе лежало охотничье ружьё, которое твой муж любовно наглаживал, словно собственный член. Жаль, что оно так никогда и не выстрелило, твой муж бежал с тобой от войны, а я бежал от тебя на войну. Сержант не любил