Словно серый покров лёг на рыжие, розовые, зелёные стены домов, на бетонные плиты оград, на трубы завода в мягком, скрадывающем очертания отдалении — и только обкатанные, шлифованные колёсами рельсы блестят резко и ясно, как бритва, и, перекрещиваясь, уходят за горизонт. Параллельно прочерченные провода скоро побегут, волнами, от столба к столбу, то поднимаясь, то опускаясь.

Дорога. Постепенно бесприютность, растерянность, ощущение сиротства, одиночества, собственной малости перед лицом большого мира — сменяются особым чувством, возможным только в пути. Сплав свободы и воли, безоглядный размах путешествия.

Даже — а может, особенно — когда едешь плацкартом.

— Стыдно гостей привезти в хату, — сетуют за спиной.

Поезд едва тронулся, а уже пошли жалобы, сетования, рассказы, обмен опытом — всё то, что делает наши железные дороги нескончаемыми общенациональными конференциями.

— Шо ты купила ребенку? Прошла неделя, шо ты сготовила?..

Ноябрь. Вечные сумерки. Наступает зима. Мне светло, вообще светло нынешним ноябрем, и страшно даже вспомнить, что было в прошлом году, в гирлянде каких кошмаров я была шнуром, по которому бежал ток, зажигая их попеременно, как на новогодней ёлке, которую — первую — нынче уже выставили на одной из площадей Москвы.

Хорошо, да и как может быть не хорошо? Если в единственных штанах, тех, что на мне, в единственном же свитере, как настоящий аскет, еду в плацкартном вагоне и постепенно, покачиваясь, понимаю, насколько экзистенциально окрепла за последние несколько месяцев. Из позднеосенней Москвы следую в первоосеннюю Ялту. В рюкзаке ноутбук, в ноутбуке текст, а в тексте — в общем говоря, монолог, устремленный к тебе, разговор с тобой заочным, одно большое письмо, послание в никуда. Кащеева игла.

Поезд катит мимо платформы Царицыно, откуда с бывшим мужем уезжали в Подольск на электричке — не раз и не два. И где я плакала.

Фикшн хренов.

Подольск, но губы сами сложились в улыбку. Значит, отболело, отвалилось, как короста — под ней тоненький блестящий слой новой кожи. Змеи регенерируются быстрее, чем другие животные, но и теплокровные тоже…

Почему-то вспомнилось, как в Дунае, где родилась, на побережье Японского моря, которое потом вот тянет меня к морям — да всё к другим, мягким, южным… На побережье сурового, северного, холодного, катящего свои свинцовые волны моря, перекатывающегося бурунами, на каменистом, холодном, сером антипляже нашла камешек. Особый. Мне года четыре, серьёзно рассматриваю его на просвет — в нем всё. Целый мир. Полупрозрачный. Возможно, и не камень вовсе. Стекло? Кусок пластмассы? Ещё какой материал? Не вспомнить уже, и спросить некого, да и не важно. Для меня тот камень самый драгоценный во вселенной, и ни один бриллиант самой чистой воды не заменит потери, дорогой до боли, как все потери.

На просвет круглились пузырьки, они уходили вглубь, казалось, тебя увлекает туда, завинчивает, втягивает — приглашает походить между палочками внутри, как между сталактитами и сталагнитами (никак не могу запомнить, кто из них растет вверх, кто вниз).

— Бельё будете брать?

Киваю.

Проводник положил на столик запаянный пакет, выжидательно уставился, в лице читалось выражение усталой покорности: «Спроси, сколько стоит». Его можно понять: миллион раз на дню вынужден говорить одно и то же, но я просто посмотрела на него сквозь очки. В моём молчании появился новый вес.

— Шесть гривен, — сказал он.

И как-то смущенно, виновато ухмыльнулся.

Год назад в такой вечер было иначе. Я тщательно умылась, расчесала волосы и как следует почистила зубы. Даже прополоскала рот какой-то специальной отбеливающей жидкостью. Было намерение лечь спать. Через полтора часа ночь заставала меня жующей на кухне холодную ножку курицы, а потом я начинала грызть кедровые орехи. Кедровые орехи — что семечки: всё вокруг, диван и футболка, в мелкой лузге.

А то ещё начинала обновлять полировку ногтей: придумала новый вид французского маникюра, маникюр по-русски, просто вместо белого надо использовать красный лак, и тогда впечатление, под ногтями — кровь. Короче, уже не надо объяснять: свирепствовала бессонница.

Мама будила в девять и отправлялась на работу. И я могла поспать до десяти. Вставала, собиралась в офис. Прибывала к одиннадцати, порой к двенадцати. Особо не торопилась. Отвечала на электронные письма, невесть когда успевавшие насыпаться в ящик: иногда по пять штук за ночь, раз было девять. Пока абсолютный рекорд. За сим пользительным времяпрепровождением, проходящим в пикировке с полузнакомыми виртуалами, проходила первая часть дня, и незаметно наступало время обеда. Мы с сотрудницами шли в «Семёрочку», я выслушивала разговоры.

Пообедав, ещё некоторое время шныряла по интернету и незаметно сваливала на какую-нибудь прогулку. Дмитрий оставил меня. Надо было справляться.

Озираюсь. Оглядываю попутчиков. Красивые женщины плацкарта красивы по-особенному. Крашеные светлые волосы, высоко зачёсанные на затылке, крупные нос, глаза и губы. Помада и тени. Золотые зубы и золотые украшения. Блузки с блёстками, высоченные каблуки. Да, люрекс, расшитые стразами кофты, брюки с цветными орнаментами — мишура, вопящая о нищете. И о красоте — вот такой, ничем не менее прекрасной, нежели любая другая.

— В честь чего четвертое ноября праздник?

— А Минин и Пожарский! — с жаром начинает ликбез попутчица. — Они Русь освободили, — уверенности в голосе уменьшается, — от чего-то там освободили, в общем…

— Сколько праздников, сколько праздников. И не перепразднуешь.

— А Китай вообще полностью февраль отдыхает. Считается, Новый год.

Рассматриваю трещинки в покрытии обособленного, на несколько часов — сугубо моего столика: занимаю нижнее боковое, и пока никто не позарился на верхнее. Смотрю на трещинки, на деревянную раму с не очень плотно пригнанными стёклами — ночью будет дуть. В предметах неповторимый рисунок. Мысль неоригинальная… И ведь стоит выйти отсюда, забудешь и трещинки, и разводы, волокна и глазки рамы, бывшего дерева. Словно и не было никогда.

— Москвичи — их сразу видно, а есть среди них такие, знаете, — доносится из другого купе, и я почти вижу, как говорящий приосанивается, — знаете, такие… Прямо породистые.

А мужчины плацкарта — все, как один, крепкие, плотные, большеголовые, короткостриженные, в спортивных кофтах, штанах и тапочках.

— Погодите, дайте-ка вспомнить… Когда у нас появились любовные романы? Где-то восемьдесят девятый год, только-только. Да… «Ловушка для Грейси», не помню автора, я её с таким удовольствием, взахлёб. Муж говорит, ты книжки читаешь и в облаках витаешь. А я думаю, есть же всё равно где-то такое… Должно быть.