— Hoy, putangina mong duling!.. — сипло прошептал человек из темноты, из дверного проема. И сделал шаг вперед, спиной к грязно-желтоватому свету далекого фонаря.

До сих пор помню каждое сказанное им слово на этом странном языке. Это притом, что я даже не успела увидеть его лицо. Я смотрела на то, что было в его руке, покачивалось из стороны в сторону.

Этой штукой рубят сахарный тростник в местных гасиендах, она называется — боло, или — санбартоломео, орудие бунта и убийства. Не нож. Ближе к топору, судя по весу. Эта штука здесь — на всех рынках, во всех ресторанах, домах, ее носят на поясе крестьяне. За городской чертой без нее, наверное, вообще жизни нет.

Что же он сказал, успела подумать я, кто такая «путангина», узнаю ли я это когда-нибудь. Видимо, уже нет.

Боло описал в воздухе дугу перед моим горлом.

Он орудовал этой штукой так, будто она была невесома.

Это уже со мной было, или что-то похожее. Почему мне опять хотят отрезать голову, мелькнула мысль.

— Деньги, — пробормотала я, успокоительно кивая чуть подпрыгивающему на месте человеку; а лицо у него есть? Темные, отсвечивающие маслянистым блеском волосы топорщатся щеткой… больше ничего не видно, переулок глухой и пустой. — Ну конечно же, деньги. Да, сейчас.

Совсем рядом, на выходе из переулка, — купол из тысяч светящихся нитей, сияющий навес через Эскольту. Из-за них эту улицу называют «сьюдад де оро», «золотой город». Но она далеко, я не успею. Я вообще не успею ничего. Он не даст мне добежать до золотых огней.

— Деньги, — убеждала я этого хилого коротышку на тонких жилистых ногах в сандалиях из кусков шины от авто. — Вот они. Вот.

Он что-то гнусаво рявкнул, поднеся лезвие боло к самому моему лицу.

— Да, да, — продолжала я, роясь в сумочке. Запасной платок. Пудра и помада «Мишель».

А сзади к нам — что хуже всего — приближались шаги: размеренное постукивание кожаных подметок о старый, выщербленный асфальт. Уверенная и неторопливая походка. Значит, один сзади, другой спереди. Вот это уже точно конец.

— Я сейчас все отдам, — уговаривала я коротышку. Да где же… вот флакон талька… Не то…

Дальше — постукивающие шаги остановились, слева от моего плеча возникла высокая белая тень, вперед — как в кошмаре — да и есть кошмар — выдвинулось лицо с длинным, как клюв грустной птицы, носом.

Боже мой, опять этот человек. Я не зря его боялась все эти дни.

Но тут у моего плеча прозвучали совершенно абсурдные слова:

— Вы здесь торгуете ножами, молодой человек?

Нет, сами слова — они были бы страшно смешны, если бы я могла смеяться… и если бы они не прозвучали… не может быть… на французском. И даже с парижским акцентом.

Бродяга в штанах до колен и резиновых тапках, благодаря которым он, наверное, перемещался абсолютно беззвучно, вряд ли знал больше полусотни слов на английском. И никак не мог знать французского. Да во всем городе его, наверное, знаю только я и еще пятнадцать — двадцать обитателей лучших отелей.

Человек с острым носом продолжал делать дикие вещи — наклонился так, что мог бы поцеловать это жуткое лезвие, чуть не коснулся его лицом, расставив руки как при сценическом поклоне. И издал комический звук:

— О-ля, о-ля! Два песо? Ну хорошо, три? Да не будьте же таким жадным!

Бродяга с боло в руке неуверенно хихикнул. Происходило что-то для него немыслимое. Нормальные люди не ведут себя так при виде боло, они, наоборот, отскакивают и выставляют руки вперед, как будто ладонь и пальцы помогут, а не полетят в красных брызгах в грязь.

Он хихикнул еще раз. Смешной иностранец. Не понимает.

Сумочка тряслась у меня в руках. Сейчас, сейчас. Да ведь это не пудреница. Это то, что надо.

— Наконец, пять песо? — с азартом воскликнул парижанин в белом костюме, клоунски крутя кистями рук и подставляя горло ножу.

Вот тебе пудреница, чуть не сказала я, вытаскивая из сумочки браунинг, уверенно направляя его ствол вниз и нажимая на курок.

Звук был еле слышен среди долетавшего до нас шума Эскольты. Но удар пули в асфальт у самых ног в резиновых тапках был сильным аргументом. Не тратя времени на ругань, человек с боло повернулся в прыжке и беззвучно побежал от нас зигзагом.

— Мы упустили шанс купить у этого апаша хороший мачете. Или как это здесь называется, — меланхолично констатировал выпрямившийся незнакомец, провожая бегущего взглядом.

— Вы хотели заодно дать ему урок французского? — после долгой паузы выговорила я на том же языке.

— А что делать, если я так и не могу заставить себя говорить на английском? — возразил он. — Одна замечательная женщина сказала мне по этому поводу… Но позвольте проводить вас к вашему… э-э-э, ландо, госпожа де Соза. Я миновал его, когда бежал сюда. Это вон там.

Вот как. А впрочем, не зря же он бледной тенью мелькал все эти дни где-то на краю моего зрения. Госпожа де Соза. Конечно, он знает меня. Он шел за мной.

Чего хотел от меня этот… апаш? Убить? Убивают не так. Убивают быстро, из-за угла, сзади, не размахивая впустую лезвием. Все-таки деньги? Просто уличный грабитель? Случайность?

Я поверила бы в случайность. Но не после дела пятилетней давности в Куала-Лумпуре — дела исчезнувшего агента генералиссимуса Чан Кайши. Не после жутковатой истории с бирманскими рубинами. Не после еще одной истории, которую не хочется даже вспоминать, в ней фигурировала коллекция змей человека с абсурдным именем сэр Ланселот Эльфинстоун, игрока на бегах.

Никаких случайностей.

Душный ночной воздух пахнул пережженным маслом, в котором жарились орешки с чесноком. Моя рука, чуть подрагивая, лежала на «акульей кожи» рукаве пиджака странного парижанина. Мои ноги, плохо сгибаясь, несли меня вперед. Над ухом звучал голос — высокий, мягкий, почти поющий, негромко и неторопливо выговаривавший слова:

— Так вот, насчет английского языка — одна замечательная женщина… ее зовут Марлен… как-то раз посоветовала мне: преодолеть отвращение любого нормального человека и взять себя в руки. И говорить. Но все-таки я не смог, хотя почти весь этот год провел в Америке. А она смогла. И наказывает сейчас американцев чудовищным немецким акцентом, особенно заметным, когда она поет свои песенки. А они терпят!

— Ее зовут Марлен, говорите вы, — прервала я его. — Мое имя вы очевидно знаете. Осталось узнать ваше.

— Верт, — чуть поклонился он.

— Верт? То есть «зеленый»? Не слишком ли просто? — упрекнула его я.

— А зачем нам сложности… Знаете, однажды, когда мне на короткое время пришлось стать греком, я был Вертидисом. Главной сложностью оказалось убедительно прикидываться немым греком… И надо ведь еще было понимать, что мне говорили… Прошу вас. Боже мой, как же он очарователен, ваш… экипаж.