Посвящается Вилле и Мейе

В комнате стояла полная тишина, если не считать тихого, зловещего, ни на секунду не умолкающего жужжания. Человек в кресле сидел неподвижно. Уже давно. Собственно, его нельзя было назвать человеком.

Сотни, если не тысячи мух роились вокруг застывшей фигуры — иногда садились, потом опять поднимались в воздух, выискивая место, где бы еще присесть. Особенно привлекала их голова с огромной раной. Характерный металлический запах крови сменился другим — запахом тления.

Кровь давно запеклась. Вначале она текла по затылку, по спинке кресла, образовала на полу небольшую лужу. Когда-то она была красной, полной живых кровяных телец, а теперь превратилась в черную, клейкую, смолообразную массу.

Мухи наелись досыта, отложили яйца, делать им здесь больше ничего не оставалось. Но все окна были наглухо закрыты, и мухи раз за разом бились о холодное стекло, пытаясь преодолеть невидимый барьер. Безрезультатно. Голод вновь давал о себе знать, и они в который раз облепляли неподвижное тело. Тело, которое когда-то было человеком.

Эта мысль не покидала Эрику с начала лета. Она тщательно взвешивала все «за» и «против», потом наконец решалась — и каждый раз откладывала. Останавливалась у лестницы. Ну да, конечно, все можно объяснить, отговорок сколько угодно — суета после свадьбы, Анна с детьми, в доме сплошной хаос… но себя не обманешь. Она просто-напросто боялась. Боялась ворошить прошлое… вполне могло выплыть что-то, о чем она предпочла бы не знать.

Эрика чувствовала, как у Патрика на языке вертится вопрос: почему бы тебе не разобраться с этой историей, просмотреть тетради, по крайней мере? Но он так этот вопрос и не задал, а задал бы — ей было бы нечего ответить. Что-то ее пугало… скорее всего, не хотелось разрушать уже сложившиеся привычные представления о своей семье. Воспоминания о матери… Не сказать, чтобы они были чересчур уж теплыми, но она с ними сжилась. Скорее всего, на чердаке найдутся только дополнительные подтверждения: да, так оно все и было. Но Эрика боялась, что привычная картина окружающего ее мира, привычные воспоминания и привычные оценки — все рухнет, и придется осмысливать новую реальность, мириться, сживаться, искать новые объяснения и новые ценности… все новое. Все станет другим. И как она будет жить?

Но сегодня она решилась. Вдохнула, выдохнула — и поставила ногу на первую ступеньку чердачной лестницы. Снизу доносился заливистый смех Майи — должно быть, Патрик, как всегда, подбрасывал ее в воздух. Почему-то детский смех подействовал на Эрику успокаивающе. Она поднялась еще на одну ступеньку и загадала — если ступенька скрипнет, она откажется от всего предприятия. Нет, не скрипнула. Еще пять ступенек — и Эрика на чердаке.

Здесь было тихо. Пыль с открытого люка еще висела в воздухе. Они с Патриком порой подумывали — чердак можно переоборудовать, сделать мансарду. Когда Майя подрастет, у нее будет в доме свой угол. Сейчас-то чердак выглядел таким же, каким оставили его когда-то строители, — плохо обструганные широкие доски пола, торчащие балки, будто шпангоуты старинного корабля, повсюду свалено барахло — елочные украшения в ящиках, старая обувь и чемоданы, ползунки и комбинезончики Майи, из которых она выросла, и прочее, и прочее… Все это наверняка никогда не понадобится, а выкинуть почему-то жалко.

Сундук стоял у торцевой стены — старый, обитый по краям жестью, деревянный сундук. У Эрики осталось смутное детское воспоминание — кажется, такие сундуки назывались «американский коффер». Она присела на корточки, провела рукой по крышке и, почему-то не дыша, открыла замок. На нее пахнуло застоявшимся воздухом. Она сморщила нос — интересно, что это за запах? Чем может пахнуть в закрытом сундуке? Скорее всего, плесень, решила Эрика, и у нее тут же зачесалось в голове.

Она прекрасно помнила, как они с Патриком в первый раз открыли этот сундук. Детские рисунки — ее и Анны, какие-то поделки, принесенные домой с уроков труда. Странно, что мать их сохраняла, — ее, как казалось Эрике, совершенно не волновали их детские достижения. Она вспомнила, как начала доставать из сундука вещь за вещью — медленно, аккуратно раскладывая их на полу. То, что ее заинтересовало, лежало на самом дне, она это помнила.

Осторожно достала детскую рубашечку. Совсем крошечная… Пощупала ткань — что-то вроде батиста. Когда-то рубашка была белой, но пожелтела от старости. И эти пятна… Тогда она решила, что это ржавчина, но быстро сообразила — нет, не ржавчина. Высохшая кровь. Ее опять поразил этот нелепый, леденящий душу контраст — крошечная рубашонка с пятнами крови. Как она здесь оказалась? Чья это рубашка? И что заставило мать сохранить ее, не выкинуть сразу? Мало ли что, ребенок порезался, кровь пошла носом… не такое уж событие, чтобы годами хранить окровавленную рубашку.

Эрика отложила ее в сторону. Тогда, в первый раз, в сундуке лежал еще один памятный предмет, единственное, что она вынула сразу, и теперь его тут не было. В испачканную кровью детскую рубашку раньше была завернута нацистская медаль. Эрика удивилась своей реакции — у нее пересохло во рту, сердце забилось быстрее, перед глазами замелькали кадры бесчисленных документальных фильмов. Что делает нацистская медаль здесь, в Фьельбаке? В ее доме, среди вещей, принадлежащих не кому-то, а ее матери? Она хотела тут же сунуть медаль назад в сундук, но Патрик убедил ее, что находку следует показать экспертам: может быть, удастся что-то понять. Она неохотно согласилась. Внутренний голос нашептывал ей: сунь эту чертову медаль назад и забудь. Но любопытство взяло верх, и в начале июня она отнесла медаль к специалисту по истории Второй мировой войны. Теперь осталось дождаться экспертизы — может быть, удастся что-то выяснить о происхождении нацистской награды и как она попала в Фьельбаку.

Но больше всего Эрику интересовали четыре синие тетради на самом дне сундука. Она еще в первый раз сразу узнала почерк матери — характерный острый почерк с наклоном вправо, хотя немного покруглее, почти ученический. Но тогда что-то ее остановило, а сейчас Эрика достала все четыре тетради и положила на пол. На обложках было старательно и крупно выведено: ДНЕВНИК. Дневник матери… Она сама не знала, как определить свои ощущения. Любопытство? Возбуждение? Нетерпение? Да, конечно… но и страх, сомнения и неприятное чувство, будто она подглядывает за чужой жизнью. Есть ли у нее такое право? Право влезать в сокровенные мысли и чувства своей матери? Дневник — это дневник, он не предназначен для посторонних глаз. Мать писала не для того, чтобы кто-то, тогда или после, совал нос в ее секреты. И уж во всяком случае, не ее дочь. Но Эльси умерла, и спросить разрешения было не у кого. Она сама должна решить, как поступить с дневниками матери.

— Эрика? — Чересчур громкий голос Патрика прервал ее мысли.

— Да-а?

— Гости уже собираются!

Она посмотрела на часы. Господи, уже три! Сегодня Майе исполняется год, должны прийти самые близкие — родственники и друзья. Патрик, должно быть, решил, что жена заснула здесь, на чердаке.