Радости и переживания, испытания и трагедии…

«Официально» Серебряный век русской поэзии очень короткий и продолжался всего 30, максимум 40 лет — с 1890-х годов по 1920–1930-е. Почему именно в это время была создана такая яркая и необычная поэзия, и шире — такая своеобразная, ни на что не похожая культура?

Хочется написать, что этот период стал для русской истории особенно сложным, критичным, переломным. И это будет совершенно справедливо… ровно до тех пор, пока мы не задумаемся, какой именно период в русской истории можно назвать простым и бесконфликтным.

И все-таки конец XIX века многим русским запомнился как особенно тяжелое и беспокойное время. В 1881 году, за десять лет до «официального» начала Серебряного века, Россию потрясло убийство императора Александра II. Не просто цареубийство, убийство царя-реформатора, «красного» царя, как называли его консерваторы. Но вовсе не они бросили в императора бомбу. Это сделали радикалы, уже ставшие из стихийных бунтарей профессиональными революционерами и утверждавшие, что говорят от имени народа (не случайно они назвали свою организацию «Народная воля»).

В России царей убивали и раньше. Но речь прежде шла о «конфликтах внутри семьи», о том, чтобы захватить власть (убийство Екатериной своего мужа — Петра III), или удержаться у власти (убийство той же Екатериной Ивана Антоновича). Либо дворянская элита сажала на престол своего кандидата (снова переворот Екатерины и убийство гвардией ее сына Павла). Но с тех пор, как закончился решительный XVIII век и наступил гуманный XIX, нравы смягчились. Декабристы не знали, как поступить после победы с императором и его семьей. Члены Северного общества говорили на следствии, что начали восстание для того, чтобы… опередить Пестеля, который шел на Петербург с намерением казнить всю императорскую семью. Не понятно, сколько тут правды, а сколько — желания умалить свою вину, но сейчас это несущественно. И если восстание декабристов показывало, что доверие между императорской семьей и «служилым дворянством» нарушено, то «охота на царя», которую устроили народовольцы показала, что раскол существует уже внутри всего общества.

Какие же претензии имели народовольцы к «красному» монарху? Это ему объяснил уже первый из покушавшихся, Каракозов[1]. Легенда гласит, что сразу посла выстрела Александр подошел к схваченному Каракозову и спросил его: «Ты поляк?» — «Я русский! — ответил заговорщик, и добавил, объясняя причины своего поступка: — Ваше Величество, вы обидели крестьян!». Под «обидой» народовольцы подразумевали то, что крестьян освободили без земли. Дома, постройки, все движимое имущество крестьян признали их личной собственностью, но помещики сохраняли собственность на все принадлежавшие им земли, и за пользование надельной землей крестьяне должны были отбывать барщину или платить оброк и не имели права отказаться от нее в течение 49 лет, либо выкупать землю, либо, пользуясь своей личной свободой, уйти из крестьянской общины и искать работу в городе. Разумеется, работа только низкоквалифицированная, условия жизни в городах — ужасны, без всяких преувеличений, а механизмы социальной защиты находились еще только в зачаточном состоянии. Условия работы на заводах тяжелые, особенно для женщин и детей. Так что эта мысль, что «государство обидело крестьян», «царь обидел крестьян», вероятно, приходила в голову не одному Каракозову.

Можно объяснить это во многих словах, привести данные статистики, выдержки из воспоминаний и убедить читателей на основе фактов и логики. А можно написать стихи:

Здесь нет ни цифр, ни фактов, только мутные петербургские сумерки, темные силуэты рабочих, идущих на ночную смену, резкий желтый электрический свет из окон фабричной конторы и ощущение тревоги и безнадежности, с которым жила Россия Серебряного века. Именно так работает поэзия, она не убеждает, не спорит, а разговаривает с читателями на уровне ощущений, на уровне эмоций. Если эти эмоции резонируют в вас, стихи вам нравятся, если нет — кажутся глупыми и бессмысленными. Как незнакомый язык может показаться просто набором звуков, а последовательность длинных и коротких гудков кажется бессмысленной тому, кто не знает азбуки Морзе. Поэзия (и шире — художественная литература) — это всегда совместное творчество автора и читателя.

Александр III стал наследником в 1865 году, когда от чахотки скончался его старший брат, по сути, он вступал на престол, как на Голгофу, «орошенный слезами, поникнув головой, посреди ужаса народного, посреди шипения кипящей злобы и крамолы». Эти слова сказал его ближайший друг и наставник Константин Петрович Победоносцев. Вероятно, как только вы прочли это имя, в вашей голове зазвучали строки, также написанные Александром Блоком:

И снова переданные ощущения поэтом верны. Годы правления Александра III (1881–1894, т. е. перед самым началом Серебряного века) — это годы жесточайшей политической реакции, что вполне объяснимо и ожидаемо. Когда Александр II уезжал из Михайловского дворца перед очередным покушением, ставшим для него роковым, он сказал младшему брату Михаилу на прощение: «Я не скрываю от себя, что мы идем к конституции». Александр подразумевал конституционный проект, который готовил министр внутренних дел Михаил Тариэлович Лорис-Меликов. Александр III немедленно отправил Лорис-Меликова в отставку и пишет на его докладе: «Слава Богу, этот преступный и спешный шаг к Конституции не был сделан, и весь этот фантастический проект был отвергнут в Совете Министров весьма незначительным меньшинством». И через три года «совинокрылый» Победоносцев писал императору: «Ныне оно уже дискредитировано всюду, но всюду ложь эта въелась, и народы, уже не в силах он нее освободиться, идут навстречу судьбе своей… Как же безумны, как же ослеплены были те, quasi-государственные русские люди, которые задумали обновить будто бы Россию, и вывести правительство из смуты и крамолы, посредством учреждения какой-то палаты представителей!.. Как были легкомысленны те, которые были готовы уступить им и принять сочиненный рецепт. Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его… Болит моя душа, когда вижу и слышу, что люди, власть имущие, но, видно, не имущие русского разума и русского сердца, шепчутся еще о конституции. Пусть они иногда еще подозрительно на меня озираются, как на заведомого противника этой роковой фантазии. Я жив еще и не затворяю уст своих, но когда придется мне умирать, я умру с утешением, если умру с убеждением, что ваше величество стоите твердо на страже истины, и не опустите того знамени единой власти, в котором единственный залог правды для России. Вот где правда, а там — ложь, роковая ложь для судеб России».