Посвящается Терри

Наихудший сценарий, коего мы избежали.

Ребенок больше всего нуждается в любви тогда, когда он менее всего это заслуживает.

Эрма Бомбек

Дорогой Франклин,

Я не совсем понимаю, почему незначительное сегодняшнее событие побудило меня написать тебе. Однако с тех пор, как мы расстались, мне, пожалуй, больше всего недостает возвращений домой, когда я делилась с тобой впечатлениями обо всем смешном, что произошло за день, как кошка — если бы она у нас была — приносила бы мышь к твоим ногам. Так любовные кошачьи парочки, рыская весь день в одиночку по задним дворам, обмениваются вечером своими скромными находками. Если бы ты сейчас сидел в моей кухне, размазывая хрустящее арахисовое масло по ломтю «Бранолы», я бросила бы пакеты — из одного обязательно сочилось бы что-то вязкое — и начала взахлеб рассказывать эту пустячную историю. Я даже не стала бы делать замечание, что пора ужинать, а на ужин у нас спагетти, и не стоит перебивать аппетит таким сытным сандвичем.

В первое время мои истории были экзотическими; я привозила их из Лиссабона или Катманду. Однако на самом деле никому не интересны заграничные истории, и ты слушал меня с такой преувеличенной вежливостью, что я всегда могла определить — ты предпочел бы анекдотичный пустячок, случившийся поближе к дому, скажем, забавную стычку со сборщиком платы за проезд на мосту Джорджа Вашингтона. Мои сувениры — вроде пакетика слегка зачерствевших бельгийских вафель, «ерунды», как сказали бы британцы, — были искусственно пропитаны легким магическим ароматом дальних стран. Как и у безделушек, которыми любят меняться японцы, ценность привозимых мной подарков заключалась лишь в яркой иностранной упаковке. Насколько более интересным был бы артефакт, найденный в нетронутых залежах старого штата Нью-Йорк, или пикантный момент поездки за продуктами в «Гранд юнион» в Найаке.

Именно там и разворачиваются события моей нынешней истории. Кажется, я наконец начинаю понимать то, чему ты всегда пытался научить меня: моя собственная страна так же экзотична и даже так же опасна, как Алжир. Я стояла в молочном отделе супермаркета. Мне, собственно, немного было нужно. Я теперь никогда не ем спагетти, ведь некому с таким смаком съесть большую часть того, что я приготовила. Я так скучаю по удовольствию, которое ты получал от еды.

Мне до сих пор очень трудно появляться на людях. Ты подумал бы, что в стране, страдающей, как утверждают европейцы, «отсутствием чувства истории», я могла бы воспользоваться знаменитой американской амнезией, но мне не повезло. Никто в моем окружении не проявляет признаков забывчивости, а ведь прошел ровно год и восемь месяцев. Так что, когда заканчивается провизия, мне приходится собирать в кулак всю свою силу воли. Конечно, для продавцов в «Севен-илевен» на Хоупвелл-стрит моя известность померкла, и я могу купить бутылку молока, не ощущая бесцеремонных взглядов, однако поход в «Гранд юнион» остается для меня тяжелейшим испытанием.

Там я всегда чувствую себя воровкой и для компенсации распрямляю спину и расправляю плечи. Теперь я понимаю смысл выражения «высоко держать голову» и временами удивляюсь, как круто прямая спина меняет внутреннее состояние. С гордой осанкой я чувствую себя не такой униженной.

Размышляя, какие купить яйца — средние или большие, — я взглянула на полки с йогуртами и увидела рядом другую покупательницу: взлохмаченные черные волосы с отросшей на добрый дюйм сединой у корней и остатками старого перманента на концах; сиреневую блузку и лиловую юбку. Может, когда-то костюм и был модным, но теперь блузка чуть не лопалась под мышками, а длинная баска подчеркивала рыхлые бедра. Костюм нуждался в глажке: на подбитых плечах остались легкие складки от вешалки. Наряд из самых глубин шкафа, решила я, то, что вытаскиваешь, когда все остальное заносилось или валяется на полу. Когда женщина склонила голову к плавленому сыру, я заметила двойной подбородок.

Не пытайся угадать; ты ни за что не узнал бы ее по этому описанию. Когда-то она была стройна и привлекательна, как профессионально упакованный подарок. Хотя романтичнее представлять скорбящих исхудалыми, я легко могу вообразить, как горе заедают шоколадом, и вовсе не обязательно жить на одной воде. Кроме того, есть женщины, наводящие лоск не столько на радость супругу, сколько чтобы не отстать от дочери, а благодаря нам она теперь лишена стимула.

Мэри Вулфорд. Я не горжусь тем, что не смогла посмотреть ей в глаза. Я дрогнула. Я проверяла, целы ли все яйца в коробке, и почувствовала, как вспотели мои ладони. Я сделала вид, будто только что вспомнила о чем-то в соседнем проходе, и умудрилась поставить коробку с яйцами, не перевернув ее. Я бросилась прочь, оставив тележку со скрипящими колесами, и перевела дух только в отделе супов.

Я оказалась не готова к подобной встрече, хотя обычно вполне собрана и настороже... и часто это не пригождается. Но ведь я не могу за каждой мелочью выходить в полной боевой готовности, да и потом, какой вред Мэри Вулфорд может причинить мне теперь? Она уже сделала самое страшное, что было в ее силах: привлекла меня к суду. И все же я не смогла ни умерить бешеное сердцебиение, ни вернуться в молочный отдел, даже когда обнаружила, что оставила в тележке вышитую египетскую сумочку вместе с

бумажником.

Только по этой причине я не выбежала из «Гранд юнион». Рано или поздно мне все равно придется прокрасться к своей сумке, а пока я стояла над супом «Кэмпбелл» из спаржи с сыром, бесцельно размышляя, как возмутил бы Уорхола дизайн новой упаковки.

К тому времени, как я добралась до своей сумки, путь был свободен. Я покатила тележку с видом деловой женщины, у которой очень мало времени на рутинные домашние дела. Но я так давно перестала чувствовать себя такой, что не сомневалась: люди, стоявшие передо мной в очереди в кассу, наверняка восприняли мое нетерпение не как спешку деловой женщины, для которой время — деньги, а как дикую панику беглянки.

Когда я выгрузила свои разномастные покупки, картонка с яйцами оказалась липкой, и кассирша ее открыла. Ах, Мэри Вулфорд меня все-таки заметила.

— Вся дюжина разбита! — воскликнула девушка. — Я скажу, чтобы принесли другую коробку.

Я остановила ее:

— Нет, нет. Я спешу. Я возьму эту.

— Но они совершенно...

— Я возьму эту коробку!

В этой стране нет лучше способа заставить людей сотрудничать, чем притвориться чокнутой. Демонстративно отчистив прайс-код бумажной салфеткой, кассирша просканировала яйца, вытерла руки, театрально закатила глаза.

— Качадурян, — произнесла девица, когда я вручила ей свою дебетовую карточку. Произнесла громко, словно обращаясь к очереди. Был ранний вечер, смена, в которую удобно подрабатывать школьникам. На вид кассирше было лет семнадцать, она вполне могла учиться с Кевином в одном классе. Конечно, в этом районе полдюжины средних школ, а ее семья, возможно, только- только переехала из Калифорнии, однако, глядя в ее глаза, словно сверлящие меня, я так не думала. — Необычное имя.