Посвящается Эммануэль Эртебиз, нашим дорогим друзьям, и прежде всего Б. и Ж. — «окну в Америку» и «окну в Россию», Анне, Валентине и Энрико

А ты, Сена, течешь, как текла всегда.

Древней змеей ты ползешь по Парижу,

Древней грязной змеей, унося в свои гавани

Груз бревен, угля и трупов.

Поль Верлен.

Из цикла «Сатурнические поэмы».

На улице Бретань под номером 39 располагается огороженный решетчатым забором рынок Анфан-Руж, открытый еще в 1628 году. Он получил свое название из-за близкого соседства с основанным Маргаритой Наваррской приютом для сирот, которые носили красные платья.[1]

Все персонажи этого романа вымышленные, за исключением Поля Верлена, Поля Фора, Жана Мореаса, Альбера Годри, Эжена Дюбуа, Равашоля, Альфонса Бертильона, Тримуйя, Ma Гель, Казальса, Гобеля де ля Виль Иньян и, разумеется, Тулуз-Лотрека.

Париж, 27 марта 1892 года

Едва на колокольне церкви Святой Троицы успели отзвонить восемь, как в квартале прогремел страшный взрыв. Пятиэтажный дом на улице Клиши содрогнулся от основания до черепичной крыши; часть лестницы обрушилась, вылетели стекла.

Взрывная волна дрожью отозвалась в его теле. В мозгу вспыхнуло: Апокалипсис. Улица плыла и кружилась. В ноздри забивалась пыль, и ее едкий запах погрузил его в воспоминания о том, что случилось давным-давно и, казалось, навсегда покинуло его память. Эхо забытого прошлого. Знак.

Истовая вера в Высший суд, трепет перед Писанием, благоговение перед Таинствами вызвали в сознании образ опекуна. Вот тот склонился над ним, воздев к небесам корявый от артрита палец. Он снова и снова слышит ворчливый голос, повторяющий все те же слова: «И вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь…[2]Посеяв ересь, пожнем вечное проклятие! Кара! Кара Господня!».

Мостовую усыпали осколки стекла. Какой-то старик, дрожа как осиновый лист, без сил опустился на кромку тротуара. Женщина в изорванной одежде, с белыми от штукатурки волосами, захлебывалась рыданиями. На помощь уже бежали люди.

Комната — надежное убежище в самой сердцевине темной ночи: такая удобная, спокойная, защищенная панельными стенами. На столе лампа под розовым абажуром, свет от нее играет радугой в графине с водой. Рука тянется к чернильнице. Тишину нарушает лишь легкий скрип пера, сосредоточенно покрывающего тонкой вязью слов лист бумаги в клеточку.

Сегодня утром грохот оглушил меня, потряс все мое существо. Гнев Господень снова обрушился на нас. Волки в овечьих шкурах сеют в стаде раздоры и ложь. Я был там. Мой желудок сжался в комок, в горле стоял ком, мозг полыхал огнем, а глаза слепил нестерпимо яркий свет. Небо обрушило на наши головы тысячи молотов. Господь напомнил о долге, который мне предстоит исполнить. Восторг охватил меня, ведь Он, создавший человека и всякую тварь на земле по образу и подобию Своему, избрал именно меня. С того момента, когда понял, что замышляет враг, я должен был действовать. Я — десница Господня, и я достигну своей цели: никто не вернется в царство бесчестья. Бог вложит мне в руки меч возмездия. Люди выбрали неправедный путь, и я должен отделить зерна от плевел. Я — жнец. О Господи, дай силы посланнику Твоему!

Хайленд, Шотландия,

5 апреля 1892 года

Затаившись на низкой ветви бука, весь подобравшись перед прыжком, готовый выпустить когти, Тэби не сводил глаз с куста, где шуршала лесная мышь. Северный ветер гнул деревья в парке и гнал по небу низкие грозовые тучи. Оранжевая луна то и дело ныряла в них. Свет ее был таким робким и слабым, что даже Тэби с трудом мог различить свою жертву в кусте вереска. Дальше, за пустошью, шумела буковая роща, а за ней, словно часовой на посту, без устали наблюдающий за дорогой, ведущей в Кресчент Дугалл, высилась на холме усадьба «Бруэм. Грин».

Тэби прикрыл влажной от росы лапкой черную маску на мордочке, характерную для всех сиамских кошек, и распластался на ветке. За ажурным веером папоротника мелькнула тень. Кот прыгнул. Но когда его челюсти уже готовы были сомкнуться на хрупком тельце мыши, земля содрогнулась. Тэби отвлекся на мгновение, и добыча успела скрыться в щели между камней. Разочарованный, Тэби не стал продолжать охоту. Он потянулся, поточил когти о ствол и неторопливой походкой пожилого, господина, совершающего послеобеденный променад, направился к аллее. Внезапно прямо на него вылетела огромная карета. Тэби метнулся на верхушку невысокого каштана и уставился на чудовище о четырех колесах, несущееся в «Бруэм Грин».

Кот прижал уши: в ноздри ему бил запах конского пота, сердце колотилось, и только осознав, что он в безопасности, кот немного успокоился и решился осторожно слезть с дерева. Но, едва спустившись, снова замер на месте: из-за поворота на Кресчент Дугалл выехал всадник. Тэби зашипел, шерсть на спине встала дыбом. Лошадь прянула в сторону, щелкнул хлыст, чуть не выбив глаз коту, который успел нырнуть в кусты.

Дженнингс забыл подбросить в камин полено, и пламя слабело на глазах. Леди Фанни Хоуп Пеббл, сидевшая у окна, потянулась было к звонку, чтобы позвать слугу, но, увидев «викторию»[3]на подъездной аллее, застыла с вытянутой рукой. Кто мог явиться к ней в столь поздний час? После смерти лорда Пеббла ее навещают только доктор Барли и пастор Энтони, да и то исключительно по утрам. Леди Пеббл запахнула шаль на тощей груди и решила сама подбросить в огонь пару поленьев. Ее внимание привлекло тихое мяуканье. Тэби! Прижавшись к стеклу, он был похож на горгулью: глаза горят фосфорическим светом, на мордочке — хищный оскал. Стоило леди Пеббл приоткрыть окно, как сиамский кот прыгнул к ней на колени, но не свернулся калачиком, как обычно, а тут же соскочил на пол и принялся выписывать восьмерки вокруг ее юбки.

— Ах ты, негодник! — пожурила его хозяйка. — А ну, тихо! Дженнингс кого-то ведет.

Дженнингс, в небесно-голубой ливрее и белых чулках, с напудренными волосами, стянутыми в хвост широкой черной лентой, словно сошел с полотна кисти Хогарта.[4]Антуан дю Уссуа, немало удивленный странным видом дворецкого, молча проследовал за ним в гостиную, загроможденную массивными шкафами, полными книг. Дженнингс, не произнеся ни слова, повернулся на каблуках и вышел.

— Радушный прием, ничего не скажешь, — проворчал Антуан дю Уссуа. — Здесь чертовски холодно. А мне еще расхваливали гостеприимство шотландцев! Единственное, в чем им не откажешь, — это в скупости! Такой холод, а камин не растоплен…