Mens agitat molem[1].

Вергилий

Ум человека проявляется в том, как он держит трость.

Фешенебельный перевод

Цивилизация разделила людей на три основных типа... Мы могли бы расписать наши категории в стиле г-на Шарля Дюпена[2], но в христианской философии не место шарлатанству, поэтому мы не станем смешивать алгебру с живописью и попытаемся посвятить даже наших противников, тех, кто носят сапоги с отворотами[3], в самые сокровенные глубины учения об элегантности.

Итак, общество делится на три разряда:

люди, которые трудятся;

люди, которые мыслят;

люди, которые ничего не делают.

Отсюда следует, что, идет ли речь о поэтической истории странствующего художника или об унылой и навевающей сон истории конституционного монарха, образов жизни существует только три:

жизнь трудовая;

жизнь богемная;

жизнь элегантная.

Трудовая жизнь однообразна. Пуская в ход десять пальцев, человек предрешает свою судьбу; он превращается в орудие и, как бы человеколюбивы мы ни были, восхищение наше вызывает не труженик, но плоды его труда. Млея перед грудами камней, мы редко вспоминаем о тех, кто их нагромоздил, а если и вспоминаем, то лишь затем, чтобы унизить этих людей своей жалостью; архитектора мы еще согласны назвать мыслителем, рабочие же представляются нам не более чем лебедками, и ценим мы их не больше, чем тачки, лопаты или кирки.

Справедливо ли это? Вполне. Работающие люди похожи друг на друга, словно паровые машины; они лишены индивидуальных черт. Человек-инструмент — своего рода социальный нуль, а сколько нулей рядом ни поставь, без цифры более внушительной никакого числа не получится.

Пахарь, каменщик, солдат суть элементы одного и того же множества, сегменты одного и того же круга, одно и то же орудие труда, только с разными рукоятками. Люди эти ложатся и встают с солнцем; одни просыпаются, когда пропоет петух, другие — когда затрубят зорю; на одних — первые попавшиеся лохмотья, на других — два локтя серого сукна да сапоги; и те и другие едят самую грубую пищу; круглый год одни рубят лес, а другие — людей, одни собирают фасоль, а другие — сабельные удары. Кажется, будто для всех этих людей работа — загадка, разгадку которой они ищут до последнего дня жизни. Довольно часто единственной наградой за тяжкий труд становится для них возможность на склоне лет спокойно сидеть на пороге своей хижины под пыльным кустом бузины и не бояться, что лакей скажет им:

— Поди прочь! У нас подают только по понедельникам.

Для всех этих несчастных верх благополучия — хлеб в закромах, а верх элегантности — сундук со старым тряпьем.

Мелкий торговец, младший лейтенант, письмоводитель стоят в иерархии трудовой жизни на ступеньку выше, но и их существование отмечено печатью заурядности. Все тот же труд и все та же лебедка — только механизм у нее чуть сложнее и требует чуть больше ума.

Портной в представлении этих людей — не художник, а безжалостный обирала; они злоупотребляют пристегивающимися воротничками, за всякое излишество в одежде бранят себя, как будто обобрали своих заимодавцев, и ездят по будням в фиакре, а на похороны или свадьбу — в наемной карете.

В отличие от рабочих деньги они копят не только для того, чтобы иметь на старости лет кусок хлеба и крышу над головой; впрочем, и эти трудолюбивые пчелы недалеко ушли в своих чаяниях: предел их мечтаний — холодная каморка в пятом этаже на улице Бушра, капот и грубые перкалевые перчатки для жены, серая шляпа и маленькая чашечка кофе для мужа, учеба в Сен-Дени[4]для детей и два раза в неделю кусок вареного мяса с петрушкой для всей семьи. Ни полные нули, ни целые числа, подобные создания — своего рода десятичные дроби.

В этом мире скорби[5]верх блаженства — пенсион да какие-нибудь процентные бумаги, а верх элегантности — гардины с бахромой, кровать с изогнутой спинкой и канделябры под стеклянным колпаком.