Когда Алиса была маленькой, родители часто отправляли её к дедушке в Санкт-Петербург. Тогда ещё Ленинград. Имя изменилось, а город остался прежним. Вот странно. Алису по-прежнему зовут Алиса, но по сравнению с этим городом она изменилась настолько, что впору брать себе имя КПДЖ469058 и принимать марсианское гражданство.

Даже трамваи остались такими же, какими она их запомнила: грохочут по рельсам, дребезжат стеклами, и вслед за стеклами трамваев дребезжат стекла домов и, должно быть, сервизы в застекленных горках, и стёкла самих горок тоже позвякивают, и хрустальные люстры подпевают им тоненько-тоненько, и от этой многоголосой переклички стекла и хрусталя кажется, что сам город едет куда-то по невидимым рельсам, прокладывает маршрут из сегодняшнего дня в завтрашний. А может быть, это едет у города крыша. А может, и не у города.

Дедушка любил ездить на трамваях. В кармане у него всегда была пачка талончиков, которые надо было вкладывать в компостер, похожий на редкозубую металлическую пасть. Пасть прокусывала в билетах аккуратные круглые дырочки, и Алисе всегда — ну, почти всегда — выпадал «счастливый билет». Тогда ей казалось, что «счастливый билет» — это норма, в порядке вещей. Если ты едешь в ленинградском трамвае, то тебе непременно выпадет «счастливый билет». Только много позже она поняла, что дедушка нарочно копил такие билеты к её приезду и ловко вкладывал между обычными «несчастливыми» талонами, вытаскивая очередной «подарок судьбы» как бы случайно.

Трамваи были самыми подневольными механическими животными в этом городе. Алиса составила целую таблицу свобод и несвобод колёсных и моторных существ. Например, частный автомобиль мог ехать туда, куда ему заблагорассудится, а автобус уже слушался маршрута. Хотя ему ничего, вроде бы, не мешало свернуть немного в сторону. Автобус подчинялся только расписанию, а троллейбус был привязан рогами к электрическим проводам. Даже когда он поворачивал туда, куда нужно, провода на всякий случай били его электрическим током — чтоб знал, что ему будет, если убежит с трассы. Но хуже всех было трамваю. Рога его томились в плену у проводов, а колёса были закованы в узкие колеи рельсов. Тут уж не сбежишь в сторону от когда-то проложенного маршрута, не скроешься от своей судьбы.

Из этой стройной таблицы выпадали поезда: пригородные и дальнего следования. Уж они-то никогда не были пленниками человека. Наоборот — пленником поезда становился сам человек, решившийся на далёкое путешествие. Ведь стоило ему сделать что-то не так — и его могли высадить в метель и буран на маленькой платформе в степи. Вокруг — ни души, только волки воют. И когда поезд скроется, станет понятно: это никакая не степь, а другая планета. И выбраться отсюда не поможет даже другой поезд — потому что не ходят здесь поезда, только космолёты летают: приземляется один, раз в сто лет, из него выходит бригада ремонтников, поправляет никому не нужные рельсы и шпалы, подновляет платформу — и поскорее покидает это неприветливое, пустынное небесное тело.

Алиса проводила взглядом знакомый питерский трамвай, оставшийся далеко позади. Автомобиль по-прежнему был самым свободным из подневольных механических животных большого города, а водитель, которого она наняла, умел уходить из-под шаха, именуемого пробкой, и избегать мата — вечного дорожного затора — с ловкостью опытного гроссмейстера.

Можно целый день разъезжать по этому городу — особенно по набережным! — и не надоест. Но ради такого развлечения Алиса не стала бы покидать Москву: там тоже есть и набережные, и автомобили. И пробки. Алиса знает сто тридцать три сравнительно весёлых способа убить время в пробке. Когда-нибудь напишет об этом книгу. Когда времени будет побольше.

Зачем она на самом деле сюда вернулась? А вот об этом она никогда не напишет — даже в свой блог.

Было такое сказочное время, когда дедушка любил только одну Алису и привозил её на трамвае в выдуманный им самим Музей городских историй. Летом ли, зимой ли, ранним утром или на закате дня, Музей этот был загадочным и чуть зловещим, необъяснимым, как памятник давно исчезнувшей цивилизации, и притягательным, как фильм «Детям до 16». Ни одна Пещера Ужаса с ним бы не сравнилась.

Находился этот Музей… Да он где угодно мог находиться. Были бы в меру мрачные, в меру проходные дворы — у дедушки всегда была наготове жуткая или смешная история.

Алиса и дедушка вступали под тёмные гулкие своды, проходили через пахнущий плесенью и кошками подъезд, выбирались на воздух и оказывались пленниками замка: двора без единой арки. Дверь за спиной со стуком захлопывалась. Алиса зажмуривалась, вертелась вокруг своей оси, раскинув руки, а когда открывала глаза — не понимала, с какой стороны они вошли в этот двор, и тут ей становилось по-настоящему страшно. Алиса и дедушка измеряли двор шагами, прикидывая, не будет ли им слишком тесно в этой камере. Находили, что будет тесно, и очень скоро. И начинали планировать побег. Алиса подбегала к двери, которая, как ей казалось, привела их сюда, распахивала её — но не видела сквозного прохода. Только щербатые высокие ступеньки уходили вверх, в темноту. Следующая дверь. Следующая. Страх — всамделишный, ледяной, а не газированный — сковывал движения. Пути назад не было.

«Такой эффект. Внутрь можно войти, а наружу — уже нельзя. Придётся нам куковать тут вечно», — говорил дедушка.

«Как же жители попадают домой с улицы?» — испуганно спрашивала Алиса.

«Они влезают через окошко первого этажа, с той стороны дома. Поэтому всегда носят с собой приставную лестницу. Вот ты берёшь с собой приставную лестницу, когда выходишь из дома?»

«Не беру. А если постучать по подоконнику — нам спустят лестницу?»

«Нет. Они скажут — уходите, как пришли, а не то мы спустим собаку».

Наконец, дверь, ведущая в ещё один сумрачный двор — находилась. Там уже поджидала новая история. В этом дворе свершилось кровавое убийство — из мести, конечно. Имени мстителя, так же, как имени жертвы дедушка не помнил — давно это было. Но двор ничего не забыл: стоило войти в подворотню и крикнуть, даже совсем тихо — и стены возвращали, усилив многократно, последний крик человека, умершего здесь не своей смертью.

В следующем дворе, как фикус в цветочном горшке, теснился огромный дуб, а может быть и ясень. Казалось, что скоро дерево поднимется над крышами, заполнит собой всё пространство двора, но не прекратит расти, а остановится только, когда опутает корнями весь мир. Про это дерево дедушка рассказывал разное. То будто бы на его ветках жила такая умная белка, которая таскала записки от одного жильца, жившего на самом верхнем этаже, к местному дворнику, который жил почти в подвале. Это была очень тайная переписка, и хитрая белка ни разу не попалась со своей важной депешей. То выяснялось, что белка была скорее не белкой, а котом, просто с очень пушистым хвостом. Кот никому не прислуживал, зато умел мяукать третью часть фортепианной сонаты Шопена, известную также как Похоронный марш, аккурат за три дня до того, как кому-то в этом дворе предстояло умереть. То дедушка бил себя по лбу и говорил: «Не было кота, не было белки, это вообще в другом районе случилось. А поспорил как-то один заезжий цирковой гимнаст с местным о том, кто из них выносливее. И не нашли они ничего лучше, чем повиснуть вверх ногами на этом самом дереве, где-то на уровне второго этажа, чтоб не мешать жильцам ходить внизу. Один-то повисел-повисел, потом увидел в окне красивую девушку, залез к ней, и стали они жить долго и счастливо. А второй был упрямый. Девять суток висел, пока за ним на „Скорой“ не приехали. Но он от помощи отказался. Полежал немного под деревом, встал на ноги, сказал, что понял всё — и ушел. И из гимнастов, и вообще из города. Пешком ушел. Больше его никто не видел».