Морозным утром на второй неделе великого поста из двери, ведущей в кухонную подклеть княжеского дворца стольного города Твери, вышел человек с плетёным коробом в руках. Когда вышедший повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, сноп тусклого красноватого света осветил неуклюжую фигуру в коротком нагольном полушубке, высоких, до бёдер, сапогах и круглой шапке с лисьей опушкой.

— Да иди уж, горюшко! Сама прикрою, а то все расплещешь… — раздался ворчливый женский голос, коротко скрипнули петли, свет исчез, и человек остался в темноте. Он потоптался на месте, поудобнее приноравливая лямку короба к своей шее, и мелким семенящим шагом отправился по узкой, разметённой среди сугробов тропинке. Уже осевшие под мартовским солнцем заструги по краям тропинки были ещё высоки и местами скрывали её глубокой чёрной тьмой. Человек с коробом завернул за угол дворца, направляясь к темневшим неподалеку отдельно стоящим хоромам, и неожиданно споткнулся, едва не выронив ноши: на тропинке, неясно белея запрокинутым к небу лицом, лежала женщина.

— Свят, свят, — вскричал человек с коробом и, испуганно оглядевшись по сторонам, наклонился к лежащей.

Короткий стон был ему ответом. Человек отбросил нерешительность, осторожно поставил свою ношу на закраину сугроба и, перекрестившись, подхватил тело женщины под мышки. Спутанные длинные волосы её были залиты кровью, голова бессильно свешивалась на грудь, но, почувствовав помощь, женщина попыталась встать на непослушные подгибающиеся ноги.

— Кто ж тебя так, милая, Господи помоги… — прошептал мужичок и, обхватив мягкое тело, повлек женщину туда, откуда только что вышел.

Едва шатающаяся и валящаяся на каждом шагу парочка скрылась за углом, к оставленной на дороге коробке метнулись две тени.

— Покарауль, чтоб не вернулся, — тихо и деловито сказал один из неизвестных.

Крышка короба приподнялась, открывая его внутренность, уставленную разномастной столовой посудой. Бестрепетная рука вытянула из короба узкогорлый кувшин.

— Сыпь и в кисель, и в кашу, — хрипло просипел тот, что стоял на карауле.

— Учить станешь? Готово! Пошли…

Опустив крышку на место, неизвестный поднялся с колен и махнул напарнику рукой.

Когда хозяин короба вновь появился на тропинке, уже ничто не говорило о присутствии рядом других людей, только в отдалении зашлась суматошным лаем испуганная собачонка. Лисья Шапка снова водрузил ношу на себя и так же осторожненько, как прежде, двинулся дальше. Дойдя до цели путешествия, он застучал пяткой в широкие двери хоромины:

— Эй, служивые! Кончай брюхо греть, завтрак княгине поспел!

А уже в час пополудни начальник дворцовой стражи боярин Микула нещадно пинал мужичка-коробейника и, лютея от беспомощности жертвы, орал, наклонившись к перекошенному от ужаса лицу мужика:

— Говори, падаль, как отрава попала в княгинину еду?

Мужичок, мертвея от бояринова оскала, всхлипывал и бормотал всё одно и тоже:

— Не ведаю, боярин, сделай милость, освободи…

Низко пригнувшись под притолокой двери, в комнату вошёл могучий сотник.

— Кончаются… Прими Господи, — прогудел он и, глядя на хнычущего в углу мужика, докончил: — А бабы, что этот дурак на дорожке нашёл, и след простыл. Кухарка говорит, мол, Станька девку притащил в кухню всю в кровище и ушёл. Я, мол, пока кинулась тряпицу водой намочить, девка на сундуке лежала. Оглянулась, ан и нет её!

Сотник пожевал губами и, решившись, прибавил:

— Я, боярин, думаю, бабу они ему нароком подкинули, чтоб до короба добраться.

— Скорей, что так и было, — тяжело справляясь с отдышкой, согласился боярин. — Ты этого, — он мотнул головой в угол, — замкни покуда. Князь Михаил приедет с часу на час, сам разобраться захочет.

— Сашка, слышь, Сашка!

Кто-то настойчиво трясёт и дёргает мою ногу. Я утягиваю её под широкую шубу, но злодей тут же начинает хватать мою вторую пятку.

— Сашка, Сашок… Проснись, посыльные прискакали. Тебя до князя требуют!

Я уже почти проснулся и способен сообразить, что нарушитель сладкого утреннего сна не кто иной, как мой родной дядька. В голосе его неприкрытая тревога, почти испуг, значит, дело серьёзное. Чтоб он так всполошился нужно одно из двух: набег татар или пропажа жбана с вином. Кстати, знай я в прошлый раз, что он будет так сильно переживать за то вино… Признаться, кислятина была жуткая, вспомню — скулы сводит!

— Всё, батя, всё — встаю…

Дядька Никифор мне и отец и мать с десяти лет, единственный родной человек, и я зову его батей. Несмотря на страшенную наружность деревенского кузнеца, он — добрейшее существо.

— Двое их, злые чегой-то! — шепчет дядька и уползает вниз с сеновала по шаткой лесенке. Я за ним не спешу, а, отодвинув одну из досок крыши, просовываю в щель голову. На дворе, точно, двое верховых. Судя по тёмно-красным отворотам плащей, это — люди Ивана Даниловича, нашего московского князя.

— Здравствуйте, люди добрые! — говорю я.

— Проснулся, наконец! — орёт один из добрых людей. — Давай, собирайся по-быстрому, князь приказал к полудню тебя доставить.

— У меня отпуск, — говорю я. Терпеть не могу, когда мне давят на душу. — Вчера вот раков наловил ведро, пока они вскипят, пока то да сё… Раков хотите?

Посыльные вскипают быстрее раков.

— Слезай немедля, — вопит старший и машет плёткой. — Князь тебе таких раков отвалит, не унесёшь!

Этого старшего я вроде б даже знаю. И вроде б видал его разок-другой при княжьей особе. Хоть сзади, да в том же стаде.

— Господи, вразуми малых сих, ибо не ведают что творят! — говорю я и, просунув в щель руку, пытаюсь осенить гостей крестным знамением. — Что сделает князь своему любимому слуге?

— Давай живо с нами, умник! — взвывают снизу. Далее следуют всевозможные грубые слова, и короткая злая речь заканчивается неприличной кличкой, заработанной мной ещё в ученические годы:

— Драная ж…!

Шуба рядом со мной начинает легонько подергиваться, и из-под неё слышится тихое хихиканье.

— Обидно, — говорю я шубе. И, похлопав по белому круглому колену, чуть-чуть выглядывающему из-под её края, начинаю спускаться в проём сеновала. Дядька стоит внизу, придерживая лестницу. Он показывает глазами наверх и качает кудлатой головой:

— Опять Машка?

— Что ты хочешь от воина?

— Охальник!

— Сегодня все сговорились меня оскорблять, да?