Джон БРАННЕР

СМЕРТНЫЕ ПРИГОВОРЫ

1

Свидетельством упадка Санктуария служило то, что скрипторий господина Мелилота занимал роскошное здание, выходящее на Губернаторскую Аллею. Знатный господин, чей дед возводил великолепные дворцы по всему городу, растратил наследство и опустился до того, что проводил все свое время в состоянии блаженного опьянения в наспех пристроенном четвертом этаже с глинобитными стенами, расположенном над прежней крышей, в то время как внизу Мелилот разместил свой постоянно увеличивающийся штат сотрудников и занялся переписыванием книг и написанием писем. В жаркие дни вонь из переплетной мастерской, где варились и обрабатывались кожи, бывала под стать запахам скотобойни.

Поймите правильно, не все состояния растрачивались. Взять, к примеру, Мелилота. Десять лет назад ему не принадлежало ничего, кроме собственной одежды и письменных принадлежностей; он работал под открытым небом или ютился под кровом какого-нибудь сердобольного торговца, и его клиентура состояла из бедных приезжих просителей, которым требовались письменные жалобы для подачи в Зал Правосудия, и подозрительных неграмотных покупателей товаров у приезжих торговцев, которые хотели получить письменные гарантии качества.

В один незабываемый день некий глупый человек приказал Мелилоту записать определенные сведения, касающиеся разбираемого в суде дела, которые, вне всякого сомнения, повлияли бы на решение судьи, если бы противная сторона не узнала о них.

Сообразив это, Мелилот снял с документа копию. За это он был награжден очень щедро.

Теперь, помимо писчих работ, которые он перепоручал нанятым им людям, Мелилот специализировался на подделке документов, вымогательстве и ложном переводе. Он был именно тем, кто был нужен приехавшей в город из Забытой Рощи Жарвине, особенно потому, что судя по его безбородому лику и рыхлой полноте, он был безразличен к возрасту и внешности своих подчиненных.

Предлагаемые конторой услуги и имя ее владельца были отчетливо выведены на полдюжине языков тремя различными видами письма на каменном фасаде здания, в котором был пробит широкий вход, объединивший дверь и окно (что создало определенную угрозу верхним этажам), так чтобы клиенты, защищенные от непогоды, могли ждать прихода кого-нибудь, понимающего требуемый язык.

Жарвина хорошо читала и писала на родном языке — енизеде. Именно поэтому Мелилот согласился взять ее на работу. Теперь уже никакие конкуренты в Санктуарии не могли предложить обслуживание на стольких языках. Но, бывало, проходили месяцы — в действительности, подобное произошло только что — и никто не спрашивал перевода с или на енизед, так что Жарвина служила скорее символом. Она напряженно боролась с рэнкеном — придворной версией разговорного языка, так как торговцам нравилось, чтобы казалось, будто их товар достаточно пристоен для того, чтобы предлагать его знати, даже если и доставлялся он ночью с острова Мусорщиков, и значительно продвинулась в просторечном диалекте, на котором бедные клиенты просили составить свидетельские показания и оформить торговые сделки. И все же часть рабочего времени Жарвине приходилось быть на подхвате.

Был полдень, когда она потребовалась для подобной работы.

Ясное дело, бесполезно полагаться на одну вывеску тому, кто предлагает различные услуги писцов — поэтому Мелилот содержал ватагу мальчишек, отличавшихся особенно сладкими и пронзительными голосами, которые разгуливали по соседним улицам, рекламируя предлагаемые услуги криками, лестью, а иногда и попрошайничеством. Занятие это было утомительным, голоса детей быстро становились хриплыми. Поэтому трижды в день кого-нибудь снаряжали для того, чтобы доставить им подкрепление в виде ломтя хлеба с сыром и напитка, приготовленного из меда, воды и капли вина или крепкого пива, сдобренного различными пряностями. С первого дня поступления в контору Жарвина чаще других оказывалась свободной в то время, когда наступала пора подкрепиться. Поэтому она и находилась на улице, распространяя щедроты Мелилота, когда увидела гвардейца, знакомого ей, который вел себя очень странно. Это был капитан Ай-Гофлан со сторожевого поста на Прецессионной Улице.

Проходя мимо Жарвины, он едва удостоил ее взгляда, но это-то как раз было неудивительным. Девушка была очень похожа на мальчика — если так можно выразиться — больше, чем светловолосый розовощекий мальчуган, которого она как раз в этот момент снабжала едой. Когда Мелилот принимал Жарвину на службу, та была одета в лохмотья, и он настоял на том, чтобы купить ей новую одежду, стоимость которой, разумеется, была удержана из скромного жалования, назначенного девушке за работу. Ей было все равно. Она лишь попросила о том, чтобы ей позволили самой выбрать подходящие вещи: кожаную курточку с короткими рукавами со шнуровкой спереди; шаровары до середины голени; сапоги и пояс, на который она повесила нехитрые писчие принадлежности: перья из тростника, чернильницу, фляжку с водой, перочинный нож и свертки грубого папируса; плащ, ночью служивший также покрывалом. Плащ Жарвина заколола серебряной булавкой — своим единственным богатством.

Мелилот рассмеялся, решив, что все понял. У него уже работала смазливая девчонка, только годами моложе пятнадцати — такой возраст назвала Жарвина, — которая постоянно трепала уши мальчишкам-ученикам, пытавшимся в темных закутках сорвать у нее поцелуй, и каждый раз требовалось разбирательство.

Но в данном случае дело было в другом. Не имело к этому никакого отношения И то, что смуглой кожей, хрупким телосложением, коротко остриженными волосами и множеством шрамов Жарвина едва ли походила на девушку независимо от своего облачения. Существовало множество подонков — некоторые и благородных кровей, — которым был совершенно безразличен пол подростков, которых они насиловали.

К тому же Жарвина считала, что подобное можно пережить; в противном случае она ни за что бы не добралась до Санктуария. Так что изнасилований она не боялась.

Хотя они вызывали в ней глубокую жгучую ярость. И когда-нибудь кто-то, кто заслужит эту ярость больше других, заплатит по крайней мере за одно из своих несчетных Преступлений. Жарвина поклялась в этом… но тогда ей было всего девять и со временем шансы на возмездие становились все более призрачными. Теперь она едва верила в возможность этого. Иногда ей снилось, что она делает с другим то, что было проделано с ней, и просыпалась, стеная от стыда, не в силах объяснить причину этого остальным ученикам-писцам, с которыми она делила спальню, бывшую прежде опочивальней благородного господина, который теперь сопел, блевал, ворчал и храпел в каморке, пригодной скорее для свиней, а не для люден, расположенной выше роскошно расписанного потолка.

Жарвина сожалела об этом. Ей нравилось большинство ее товарищей: многие происходили из почтенных семейств, так как в городе не было других школ, кроме как при храмах, жрецы которых забивали детям головы мифами и легендами, словно