– Что-то случилось, Эдди. Тебе лучше приехать.

Воздух тяжелый, туманный, густой. Уже почти два часа ночи; я на верхней ступени, жму на серебристую кнопку: 27-Г.

– Скорее, прошу.

Жужжит домофон, дверь щелкает и открывается, я внутри.

Иду по коридору, домофон продолжает жужжать, дребезжат стеклянные стены.

И я вспоминаю, как в начальной школе нас однажды собрали по учебной тревоге: тренировка на случай торнадо. Мы с Бет бок о бок сидели в подвале, и мое колено, обтянутое джинсами, касалось ее коленки. Слышны были лишь наши вдохи и выдохи. Это было до того, как мы поверили – нам ничто не может навредить. Уж точно не торнадо.

– Не могу смотреть. Прошу, не заставляй меня смотреть.

В лифте, по пути наверх, у меня начинают дрожать ноги. Вспыхивают номера этажей: 1—2—3—4.

В квартире темно – единственная напольная лампа в дальнем углу отбрасывает круг галогенового света.

– Сними обувь, – еле слышно говорит она. Тонкие руки безвольно повисли.

Мы стоим в прихожей; ближайшая дверь ведет в столовую, где лужицей пролитых чернил блестит лакированный стол.

Дальше – гостиная с кожаными диванами; кажется, что армада черной мебели угрожающе надвигается на меня.

Она бледна, волосы намокли. Стоит и вертит головой по сторонам, отводит взгляд, словно не хочет, чтобы я смотрела ей в глаза.

Я и сама не хочу смотреть.

– Кое-что произошло, Эдди. Что-то плохое.

– Что там? – наконец спрашиваю я, не в силах оторвать взгляд от дивана: мне кажется, что он живой, что его черная кожа сейчас лопнет и раскроется, как надкрылья у насекомого.

– Что там? – спрашиваю я, повысив голос. – Там, за диваном, что-то есть?

Она не смотрит на меня, и я понимаю: есть.

Сначала мой взгляд падает на пол, и я вижу блестящую прядь волос, словно вплетенную в ворс ковра.

Потом делаю шаг и вижу остальное.

– Эдди, – шепчет она, – Эдди… все, как я думала?

Четыре месяца назад

После матча нужно стоять под душем не меньше получаса, чтобы смыть весь лак. Отодрать блестки. Выудить все впившиеся в голову невидимки.

Бывает, стоишь под горячими струями долго-долго и смотришь на себя. Пересчитываешь синяки. Трогаешь ссадины. Наблюдаешь, как вода вперемешку с блестками закручивается водоворотом и уходит в слив. Чувствуешь себя русалкой, сбрасывающей рыбью чешую.

А на самом деле просто хочешь, чтобы сердце не колотилось так быстро.

Думаешь: это мое тело, и сколько всего оно умеет! Я могу заставить его вертеться колесом, кувыркаться, летать.

А потом встаешь перед запотевшим зеркалом – уже без малиновых прядей в волосах, без накладных ресниц с блестками. И видишь, что это просто ты – ты, не похожая ни на кого другого.

Незнакомая ты.

Поначалу чирлидинг был для меня способом заполнить бесконечно тянущиеся дни – каждый из этих долгих дней.

Когда тебе четырнадцать, пятнадцать, семнадцать, нужно что-то делать, чтобы убить все это время, это бесконечное зудящее ожидание, когда каждый час, каждый день ждешь чего-то – чего угодно – лишь бы это поскорее случилось.

«Нет никого опаснее скучающих девочек-подростков», – сказала тренер когда-то давно, осенним днем, когда ветер кружил сухие листья у наших ног.

Но она сказала это не как мама, или училка, или директор, или, чего хуже, школьный психолог. Она знала, каково это. Она все понимала.

Все стереотипы о распущенных чирлидершах, резвящихся в раздевалках и прикрывающих помпонами упругие голые груди, все эти бесконечные фантазии и непристойные мальчишеские грезы – все это в некотором роде правда.

В раздевалке действительно шумно и влажно, но девичьи тела в синяках и ссадинах; ноги болят от прыжков, локти разодраны в кровь – зрелище не для слабонервных.

Но это и прекрасно: в тесном, душном пространстве ничто нам не угрожает.

Чем больше я занималась, тем сильнее втягивалась. Благодаря команде поддержки все обрело смысл. У моей беспозвоночной жизни появился хребет, на нем выросли ребра, ключицы; я стала высоко держать голову.

Все благодаря тренеру. Без нее ничего и никогда бы не получилось.

Она открыла нам все тайные чудеса жизни – реальной жизни, той, которую я прежде видела лишь мельком, краем глаза. Умела ли я чувствовать раньше, до того, как она показала мне, что это значит? Орудуя стиснутыми кулаками и вырываясь из оков своего тесного мира, она научила меня жить.

Я хотела сохранить то, что имела. Так можно ли винить меня в этом? В том, что я боролась до самого конца?

Не надо говорить, что это было зря.

Взгляните на меня – Эдди Хэнлон, шестнадцать лет, длинные волосы цвета карамели, кожа упругая, как резиновый мяч. Я в спортивном зале, рядом – моя лучшая подруга Бет; губы-вишенки растянуты в улыбке, ноги намазаны автозагаром, хвостики подпрыгивают в такт.

Взгляните, как часто я моргаю, словно окружающий мир слепит мне глаза.

Я никогда не была одной из тех, кто носит на лице маску вечного недовольства, непрерывно жует резинку, закатывает глаза и протяжно вздыхает. Не была я такой. Но я знала таких девчонок. И когда появилась она, все их маски тотчас потрескались и облезли, как шелушащаяся кожа.

Под маской мы все одинаковые, правда? Хотим чего-то, а чего – не знаем. Не можем даже сформулировать, что нам на самом деле нужно. Но это чувство снедает нас; оно как игла в сердце.

Взгляните на меня – вот я в раздевалке перед матчем.

Сдуваю пыль с ослепительно-белых теннисных туфель. Я сама их отбеливаю, надев резиновые перчатки и заткнув нос: они так пахнут хлоркой, что кружится голова. Обожаю эти туфли. В них я чувствую себя сильной. Я купила их в тот день, когда была принята в команду.

Футбольный сезон

Ее первый день. Мы, склонив головы набок, внимательно ее рассматриваем. Кое-кто, возможно, даже я, стоит, скрестив руки на груди.