12 июня 1942 года

Я, как обычно в эти дождливые дни, когда темные тучи, гонимые ветром, приносят запах гнилой плоти к дому, выхожу к океану. С каждым днем мои босые ноги все глубже проваливались в мокрый песок, закапывая окровавленный слой на полдюйма. Рубашка, разгоняемая ветром, бьется о мою мокрую спину.

Я принес вам цветок. Это тот, за которым отец никогда не ухаживал, но так страстно пытался его запечатлеть на холсте. Трудно сосчитать всю бумагу, что ты выкинул, пытаясь нарисовать его. Не знаю, что тебе мешало. Я хотел это узнать и когда наконец решился спросить, ты ударил меня. Я читал газеты про злейших врагов нашей нации, про тех, кого называют тиранами, но для меня настоящим тираном всегда являлся ты.

Я бросил цветок себе под ноги и, чуть отойдя в сторону, присел на прохладный песок. Я смотрел в океан. Его волны, с каждым усилием ветра, все ближе подходили ко мне и, в конце концов, забрали к себе цветок.

Взамен волны принесли мне вздувшийся от воды труп со знакомыми чертами того, что осталось от лица. Я бы мог и не догадаться чье это тело, если бы его грудь не была вывернута наизнанку. Это был мой отец. Одежды на трупе почти не осталось, а те лоскутки ткани ночной пижамы смогли уцелеть лишь благодаря желтым прогнившим ребрам, за которые они так страстно вцепились.

Отец был настоящим приверженцем расовой чистоты и во всем поддерживал государство. Мы с матерью старались не лезть ни в войну, ни в политику и уж точно не в дела отца. Помню, как он нарисовал на стене особняка черную женщину, на которой не было одежды, и заставлял меня кидать в нее камнями, а в прошлом году, ему какой-то Оберфюрер подарил старенький Маузер К96, и с тех пор он принуждал меня стрелять в эту мишень. Я не испытывал нечего, ни сострадания, ни удовольствия. Все мои чувства будто засыпали и колыбелью им служили выстрелы из этого пистолета.

Еще я помню ту ночь… ее мне не забыть.

Ты, громко хлопнув дверью в ванной, будто дал мне сигнал и я уже решился… нет пути назад, и меня никто не остановит, и уж тем более ТЫ. Мать сидела в своем любимом кресле и читала "Божественную комедию", а ты пошел спать. Вы разделились, и это сыграло мне на руку. Я стоял у двери, ожидая пока ты заснешь. Когда я входил, отбивной молоток ударился о дверь, но ты и не пошевелился. Я встал у кровати и стал просто смотреть на тебя. Я пару раз брал замах для удара, но тут же опускал руку… и если бы ты не открыл глаза, все были бы живы. Зная, что меня ждет, я сделал большой, но быстрый замах, и ударил тебе в грудь молотком. Возможно, если бы не кровь, хлынувшая у тебя изо рта, ты бы мог закричать и тем самым предупредить мать…

16 июня 1942 года

Сегодня я проспал полдень и проснулся только к сумеркам. Не знаю с чем связана такая сонливость. Возможно, я простудился во вторник, когда устроил отцу настоящие похороны. Был ливень и я копался в грязи под напором огромных капель дождя и сильного ветра, который сломал флюгер, установленный мной у обрыва к северу от дома. В высоту он был с мой рост и стоял благодаря ржавому арматурному пруту. Не удивительно, что он сейчас лежит где-нибудь у подножия обрыва, омытый грязью и всеми забытый… прямо как я в последние полмесяца.

Было темно, и я не заметил надвигающийся шторм, который застал меня врасплох. Последние дни были очень жаркими. В тени было восемьдесят градусов по Фаренгейту и я, скорее от скуки, чем от жары, открыл все окна в особняке, которые мне удалось найти. Прозвучал невероятной громкости раскат грома, затем удары капель дождя по стеклу и по полу, и уже после во всем доме стучали мои ноги в надежде закрыть хотя бы половину открытых окон. Когда на втором этаже все окна были закрыты, я шлепал по уже собравшимся лужам на первом.

И вот, когда закончился забег по особняку, я не зная, чем заняться, пошел в комнату к отцу. Идя по мокрым коридорам под успокаивающий стук дождя о стекло, я погрузился в свои мысли и замечтался настолько, что поднимаясь, пропустил ступень, оступился и упал с лестницы.

Проснулся за полночь. С тех самых пор свет в доме был везде и всегда, освещал каждую комнату, но сейчас я проснулся в кромешной темноте. Я приподнялся на локтях, затем перешел в сидячее положение и, не понимая, в каком именно месте нахожусь, не зная, что мне делать, я просто стал ожидать рассвета.

17 июня 1942 года

С первыми лучами солнца я побежал в ванную. Я чувствовал невыносимую головную боль и хотел как можно быстрее принять хоть какое-нибудь лекарство. Не помню, чтобы я оставлял дверь в ванной открытой, но и не помнил, как закрывал. В последнее время мои мысли совсем спутанны, а я будто находился под влиянием слабого наркотика. Первым делом я заглянул в зеркало. На моем лице были немногочисленные, но внушительные синяки, а голова в районе лобной доли была похоже пробита. Кровь запеклась, но было видно вмятину. Я не был рад, что остался в живых, но доволен, что не стал безумным, не способным мыслить «овощем». Я принял лекарство и медленным шагом, держась за поручни, спустился по лестнице.

Лучи солнца пытались пробиться сквозь тучи, а капли, оставшиеся после дождя, падали с крыши. Я подумал, что сегодня мне лучше сходить к берегу. Надел куртку, обул туфли и пошел по направлению ветра в сторону океана. Я подумал, что резкая смена направления ветра могла привести к повторному дождю и решил поторопиться.

Земля, превратившаяся в грязь, проглатывала мои ботинки, что замедляло мой ход. Я решил их снять и побежать, утрачивая большую силу на удержания равновесия, и сдерживания позывов рвоты. Не доходя до песочного участка, я заметил тело на берегу. Кажется, я понял, чье оно было.

Как бы я быстро не бежал, как бы не кричал и не плакал, я не мог успеть. Тело унесло прибывающей волной. Оно отдалялось неестественно быстро, и я даже не захотел попытаться догнать его вплавь, а просто упал на колени и пустыми газами смотрел на убывающее