Ольга Пойманова

Так уже было

— Так уже было, не правда ли?

И я киваю: было.

Мы сидим за обшарпанной стойкой, пьем самое паршивое в мире пиво из мутных стаканов, смотрим друг другу в глаза. Признаю, это очень странная встреча. Я никак ее не ожидал. Но кто же меня спрашивает?

Магнитофон на заднем фоне заливается знакомыми голосами. Сюда хорошо приходить еще и потому, что ты всегда знаешь, кто поет. А не знаешь, спроси у соседа. Он точно в курсе. Хоть что-то понятное и стабильное в моей изменчивой и очень странной жизни.

Сегодня я тут не по любви, а по расчету. Напиться бы к чертовой матери… Но легче мне от этого не станет. В лучшем случае я нырну в каморку за вон той стеночкой и буду долго обнимать унитаз. Это если добегу. Черт, даже такого простого способа свести счеты с собственными бедами я лишен.

Потому — дрянное пиво для разгона, мутный заляпанный стакан, и он. Мой внезапный собутыльник.

Мы не знакомы. Не представляю, как он сюда забрел. Обычно к вечеру остаются только завсегдатые. Те, кто приходит ради атмосферы и людей. И я их, уж поверьте, знаю всех.

Когда он вошел, я даже не обернулся. Что толку? Кому надо, тот сам подойдет и поздоровается. Спустя череду вечеров и бокалов мы тут узнаем друг друга со спины, по ссутуленным плечам и пасмурным затылкам. Здесь всё без церемоний. И получить по плечу если не дружеской, так хоть приятельской рукой самое обычное дело.

Но в этот раз никто меня не хлопнул, не ткнул кулаком в бок и не назвал придурком. В столь поздний час это означает одно — чужой. А на него нечего и время тратить.

Громыхает стоящий рядом стул.

— Налей чего-нибудь, — доносится хриплый голос.

— Чего тебе налить? — бурчат в ответ. Местный бармен никогда не бывает любезен. За то и ценим. Он честный хам.

— Такого, чтоб не вырвало с первого стакана.

По стойке прокатился, оставляя мокрый след, такой же как у меня бокал. Слишком высокая шапка пены, чтобы поверить, что он полон.

— Твоё здоровье, — хрипит незнакомец явно в мою сторону, и опрокидывает пиво в глотку. Пьет жадно, большими глотками, я все так же не смотрю в его сторону, но все слышу.

— Повтори, — он возвращает бокал назад и закашливается.

Я наконец кошусь на него.

Сложно сказать, сколько ему лет. Если жил плохо, то чуть за сорок. Если хорошо, то к шестидесяти. Впрочем, от хорошей жизни по таким кабакам не ходят. Значит, чуть старше меня. Худощавый, с глубоко запавшими глазами, длинным орлиным носом, узкими губами. Он усталый и хмурый, впрочем, как и я. Как все мы здесь.

— Тяжелый день, — от нечего делать спрашиваю я, когда он выпивает второй бокал не поморщившись.

— Поганый, — кивает он головой.

— А чего так?

— Разбирался со старыми долгами, — коротко отвечает он и вновь отдает бокал бармену. — Ещё!

Я уважительно присвистываю. Чтобы лакать местное пойло как воду требуется навык.

— А говоришь, не торопишься, — доносится из-за стойки.

— Тебе ли жаловаться, — отвечает чужак.

Жаловаться действительно не на что.

Я кое-как приканчиваю свою выпивку и прошу налить чего покрепче.

Магнитофон в углу хрипит и закашливается. Местный владелец из-за каких-то своих внутренних причуд наотрез отказывается притащить в бар компьютер и запускать музыку с него. Мы слушаем кассеты. Затертые, много раз переписанные, уже хрипатые. Но мы узнаем их издалека по полустертым надписям, по фрагментам сохранившихся эмблем студий звукозаписи.

— Эй, положи, где взял! — доносится из какого-нибудь угла, стоит кому-то из нас взять в руки одну из таких кассет. — Я не буду такое дерьмо слушать!

— Сам ты дерьмо, вали, раз не нравится! — раздается в ответ. И мы, конечно, слушаем. Везде свои традиции. Нахамить ближнему своему — одна из местных.

Чужак протягивает руку и берет кассету из стопки.

Мгновенно я узнаю ее.

Мало что ненавижу в своей жизни так, как эти песни. Всегда прошу выключить. И мгновенно валю, когда не выключают.

Он вертит ее в руках, разглядывая, раздумывая. И что-то напевая себе под нос.

Шел дождь. В ту осень мы редко видели солнце. Оно словно боялось нас, простых смертных, растрепанных, одиноких и неустроенных. Тех, кому по нелепой случайности нашлось место на этой земле, но не хватило пятака под лучами небесного светила. И оттого мы озлобились, отреклись и отчаялись. А ведь нас много. Так безумно много…

Я понимал солнце. Страшно являть себя подобному обществу. Особенно если ты в корне ни в чем не виновато.

А дождю всё равно. Он лил не переставая.

Я молча смотрел в окно.

Щелкает кнопка на магнитофоне. Характерный звук, с которым кассета встаёт на свое место, ни с чем не спутаешь, если ты хоть раз его слышал. Я спиной почувствую, что это он, чужак, сейчас управляет ситуацией. И моей памятью. А там, кто знает, может, и всей моей жизнью.

Шипит в пазах пленка. Стонет гитара.

— Выключи, — тихо прошу я.

Он только убавляет звук.

Лил дождь, и я уже неделю не выходил из дома. В кармане тосковала последняя сотня. Страшно хотелось курить, или хотя бы кофе, но денег не было ни то, ни на другое. Вода из-под крана воняла, но у нее было хоть что-то, хоть какой-то запах. И я пил, не задумываясь о последствиях.

Хрипит гитара. Сквозь обычную кабацкую возню я различаю первые слова песни. Даже если бы запись была еще хуже, хотя куда хуже-то, я все равно пойму, о чем там. И подхвачу с любого места. Если смогу запеть.

Лил дождь. И ботинки мои стояли скукоженные и грязные. Не помыл. Забыл. Забил. Да что с них взять? Обычные старые порванные ботинки. Те, в которых неделю назад я стоял посреди улицы в глубокой луже, даже не замечая, что даже носки у меня уже насквозь, все хлюпает, а ноги, верно, уже ледяные. Куда мне до луж, носков и ног. Я обдумывал последние новости.

Сосед кивает бармену. Тот молча повторяет пиво. Чужак грохает стулом и снова устраивается за стойкой. Смотрит на меня долгим тяжелым взглядом. Я глаз не отвожу.

Удивительные у него глаза. Словно подернутые дымкой. Я даже задумался сперва, а не бельмо ли. Но нет. Он, очевидно, здоров. Но все равно кажется, что где-то на самом дне его мутных зрачков притаилась