Большое, как остров с лесами, скалами, ручьями, кучевое облако медлит над поворотом реки. Ни облако, ни река не видят человека.

Человек живет у реки и вслушивается в нее. Он занимается домашними делами: разбрасывает по саду перегной, который привозит на тачке из лесу; рубит и складывает дрова; охаживает косой заросшие углы участка, поправляет упавшую жердь ограды – и время от времени застывает, чтобы перевести дух, всмотреться в небо поверх леса, пнуть ногой миску, которую собака оттащила далеко от конуры, и снова вслушаться в тот воздух, что увлекает над собой река.

Зимой река густо молчит. Заснеженные ее берега высятся подобно соборам, лед в полыньях цвета моря, кругом белым-бело, и острые, как карандаши, сгрызенные ветви тальника, под которыми рассыпаны горошины помета, говорят о том, что где-то рядом бобровые хатки. Вмерзшие баньки на свайках, усадебные причалы, совершенно безлюдные, редко оживающие и летом, – а сейчас на них выбегает только сторожевая собака, почуявшая того, кто идет посреди реки и смотрит вверх и вперед, по медленному течению небес; пес залает, но не решится спрыгнуть на лед – близ берега отраженное течение намыло черные извивы полыней, заметенные козырьками сугробов. Кое-где торчат изо льда рыбацкие плетни с подведенными к ним мостками. Вот и все, что оживляет взгляд под куполом потихоньку темнеющих, обретающих глубину небес – такого цвета, какой мог быть отражен только на фресках Павловского монастыря, в двадцати верстах ниже по течению: в каждой местности закат обладает особой палитрой, ибо состав воздуха, взвеси пыльцы, пыли, характер верхового ветра важны для рассеяния света, его пения.

Осенью река протяжно затихает. Только где-то в заводях вскрикнет и захлопочет залетная горстка белолобых гусей, присевших, чтобы подождать, когда потянутся вверху зигзаги и клинья основной стаи; птицы широко разбегаются по глади, чуть раскрыв крылья, и затем предельно на взлет, схлопывая перья вверху, расцарапывают зеркало воды, – и вдруг отделяется тень и, скользнув, пропадает в глубине отражения.

Случается, в ноябре, после того как схватят и отпустят первые морозы, по стальному плесу идут обломки ледостава.

Весной же на реке грохочет ледоход. Придонные льдины отрываются и всплывают, будто огромные животные, с треском ломают затопленный тальник и решительно выходят на стремнину, толкаясь с другими, сверкая и сияя всей своей прозрачной толщиной или серея, но все равно искрясь крупнозернистым снегом, и тихий звон и шелест, с каким шуга перемешивается течением, стоит над рекой; солнце светит нестерпимо, и радостно становится от полного дыхания и простора.

Уже в майские праздники с реки доносится звук моторных лодок, в зарослях начинают пощелкивать соловьи, а к концу мая соловьиный гром сопровождается сонным жужжанием хрущей и постаныванием лягушек, выдувающих пузыри, в которых матово плывет речной вечер, облака закругляются и исчезают. По утрам теперь летит колокольный звон – зимой не то снег глушит звуки, не то звонарь ленится по холоду лезть на колокольню.

Летом река оживлена с рассвета до заката – и случается, уже в полной темноте возвращается к пристани моторка с фонариком на носу, а день напролет мчат туда-сюда катера; по течению гуськом летят байдарки, словно водомерки, суставчато вымахивая веслами; плывут спасательные оранжевые плоты или пузатые резиновые лодки, груженные ящиками пива, велосипедами, мангалами и молодежью с «Веселым Роджером» на лыжной палке.

Часто слышится приглушенный высотной толщей звук проползающего по эшелону пассажирского самолета, иногда оставляющего по себе облачную колею. Моторный дельтаплан проходит над рекой, и его воздушный рев звонче моторки. Случается, вертолет картографов следует по излучине и на повороте сглаживает по чутким макушкам сосен кривизну поворота. Еще над рекой мчатся и вьются жужжащие спортивные самолеты; время от времени они заходятся в виртуозных пассажах высшего пилотажа, составляя гирлянды из «петель», «бочек», разворотов, спиралей, «горок», «штопоров». Зрелище это редкостное – дыхание замирает, когда вдруг прерывается звук мотора и самолет бесшумной фанерой сваливается с плоскости в пике, чтобы наконец вдруг снова взвыть тягой…

Вот здесь – у реки – и произошла эта история[1].

Снова незаметно настал июль, снова как одно мгновение пронеслась половина долгожданного лета. Казалось, только вчера до него отсчитывались недели, дни – посреди медлительного, еще снежного апреля и продувного, с заморозками мая, который мало радовал после нескончаемой, безоттепельной зимы.

Петр Андреевич Соломин, человек лет тридцати восьми, плотный вихрастый блондин в парусиновой блузе, соломенной шляпе и сандалиях на босу ногу, бизнесмен в отставке и художник-любитель, не был в Москве с прошлой осени и отвык от столпотворения и унылых глухих пробок на въезде в город. Продав бизнес и получив развод, он оставил жене и пасынку квартиру и больше года прожил в деревне, где поселился, чтобы отстроить дом и мастерскую и наконец реализовать свои творческие стремления, которые питал еще с юности. Сейчас он стоял у выхода из метро посреди Тверской и с удовольствием осознавал, что почти забыл, как пройти к банку, где у него был открыт депозит.

В это утро Соломин решился покинуть свои калужские наделы и приехал со стройки в столицу убить двух зайцев – поставил машину на техобслуживание, а сам отправился в банк: рабочие уже два раза просили расплатиться за прошлый месяц. Он звонил вчера банковскому управляющему, и в кассе его ждали несколько пачек наличных. Заворачивая их в бумажный пакет из-под завтрака, Соломин с удовольствием подумал: «Должно хватить до весны. Если не метать икру».

Когда-то он был уверен, что нет в Москве транспорта безвредней, чем такси. Автобуса, троллейбуса никак не дождешься, да и поворотливостью оба, в отличие от трамвая, в столичных пробках не отличаются. Но в трамвае мало того что далеко не уедешь – кругом все рельсы разобрали, а уедешь, так тоже не курорт: трясет и грохочет; да еще какой-нибудь талант пришвартуется на повороте без учета заноса в сажень, и за час тут выстроится целый состав опустевших вагонов – застекленные кубометры воздуха, за которыми видны кроны лип и кленов; подле толпятся вагоновожатые в оранжевых спецовках, покуривают, никто не торопится вызвать эвакуатор: трамвай стоит – служба идет.

В ответственные моменты он вставал на обочине и поднимал руку; ни разу в жизни его ни в такси, ни в леваке, даже очень пьяного, не обобрали, не обманули и не вышвырнули на полдороге; разве что однажды неопрятный тип за рулем стал грязно ругать кавказцев, так Соломин попросил остановить, сошел и скоро снова ехал.

Имея при себе кругленькую сумму, он не стал прогуливаться и на углу Старопименовского и Малой Дмитровки проголосовал. Соломин не жаловал отечественный автопром: то в полу дыры – асфальт под ногами бежит, то шаровые опоры держатся на двух нитках резьбы – подвеска гремит и долбит. Он обрадовался, когда перед ним остановилась «мазда». Стекло опустилось, за рулем оказалась девушка; она, не дослушав, кивнула назад; он сел.