ясный полдень 15 мая 1591 года весь город Углич был встревожен громким набатом. Народ высыпал на улицу; но пожара нигде не было видно, и только тревожный звон колокола как будто стонами и воплями разносился над городом. В недоумении народ бросился к собору; но ещё не доходя до собора все узнали страшную весть — что царевич Димитрий зарезан. Рассвирепевший народ заслышал, что убийцами называют Никиту Качалова, Михаила Битяговского и Осипа Волохова, и тотчас избил этих людей. Убили ещё нескольких виноватых и невиноватых слуг. Некоторое время тело убитого ребёнка помещалось в соборе, а потом с обычными церемониями было предано земле.

Это произошло в восьмой год царствования слабоумного царя Фёдора Ивановича, когда делами управлял брат жены царя Борис Фёдорович Годунов. Царевичу Димитрию было в это время семь с половиной лет.

Следствие, произведённое по поводу угличских убийств, показало, что царевич, играя в тычку ножом, случайно зарезался сам в припадке падучей болезни. Но народная молва обвиняла в убиении Димитрия царского шурина Бориса Годунова. Жестокие наказания обрушились на угличан за их самоуправство; многим порубили головы, многих утопили, некоторым отрезали языки, а всех остальных жителей Углича перевели в Сибирь и населили ими город Пелым. Даже колокол, ударивший в набат, был сослан в Сибирь. Но все эти жестокости не остановили народной молвы.

После кончины царя Фёдора Ивановича, в начале 1598 года Борис Годунов был избран на царство. Слухи, обвинявшие Бориса в убиении Димитрия, получили новую пищу: всякому понятно было, что если бы оставался жив сын царя Ивана Васильевича, зарезанный в Угличе царевич Димитрий, то боярин Борис Годунов, хоть и царский шурин, не смел бы и помышлять о царском венце...

На пятом году Борисова царствования, в конце 1603 года, в Москве пронёсся роковой слух, будто царевич Димитрий жив, а вместо него был зарезан другой мальчик — поповский сын...

середине Галичины, недалеко от истоков Днестра, в прелестной холмистой местности находится королевское местечко Самбор, окружённое дубовыми рощами. Возле него за оврагом высится громадный каменный костёл, а дальше — королевский замок, большое одноэтажное деревянное здание. В нём жил сендомирский воевода, староста львовский, сенатор польской республики Юрий Мнишек, которому поручено управление самборским королевским имением.

В начале весны 1604 года в замке была великая суматоха и делались торопливые приготовления: из Киевского воеводства ожидались дорогие и редкие гости. Пан Бучинский, главный дворецкий, или, по-тогдашнему, маршалок двору ясносиятельного пана воеводы сендомирского, совсем с ног сбился от разных противоречивых приказаний своего господина. То велит воевода приготовить совершенно королевскую встречу, то почему-то сердится, и вдруг всё отменяется, как будто едет не дочь родная с супругом и не царевич московский. То приезд обещан был к концу марта, а тут вдруг заспешили так, что послали навстречу одного за другим двоих гонцов: слегка поторопить почётных гостей. Старый пан Бучинский не совсем ясно понимал такие колебания, а между тем вовсе не находил времени, чтобы порасспросить своего друга, ксёндза Помаского, потому что текущие дела не могли прерваться. В Самборской королевской экономии было более семи тысяч домов, населённых православными холопами; во дворце было до шестисот человек дворни; и всем этим населением заведовал пан Бучинский от имени своего принципала пана Юрия Мнишка. Незначительные дела, вроде споров между холопами и арендаторами, мелких краж и т. п., разбирались и решались местными управляющими и экономами и, конечно, до самого маршалка двора не доходили. Но среди огромного населения Самборской экономии нередко случались и важные происшествия, которые не могли решаться без самого маршалка: там совершилось убийство, тут сгорела деревня, здесь надо определить нового православного священника, там весенним разливом Днестра снесён мост... А забота о дворне, а надзор за управляющими, а еженедельный осмотр тюрьмы, а вооружение и парадные костюмы надворного отряда в полтораста всадников, а тысячи мелочей, начиная от золотого шитья на кунтушах лакеев и до серебряных подков для парадного восьмерика лошадей, — всё заботило неутомимого маршалка двора пана Бучинского и его единственного сына и помощника Яна. Однако накануне приезда дорогих гостей, когда всё было уже в порядке, пан Бучинский имел в своём распоряжении целый вечер, и воспользовался им, чтобы пригласить к себе ксёндза Помаского, занимавшего место королевского духовника в Самборе. Бутылка старинного венгерского вина должна была служить украшением предстоявшей беседы. Королевский духовник, большой знаток выпивки, говаривал, что он с удовольствием пьёт только то вино, которое спрятано было в погребе раньше начала распространения в Польше лютеранской ереси и не было свидетелем этого богопротивного дела. Именно такое, столетнее, вино и приготовил своему приятелю пан Бучинский.

— Если бы пан ксёндз-благодетель знал, сколько хлопот, — говорил маршалок, усаживаясь в неудобное жёсткое кресло, — то пожалел бы меня бедного.

— Верю, верю, пан-благодетель! — отвечал чисто выбритый, толстый, но весьма благообразный ксёндз, лаская глазами небольшую, покрытую мохом и паутиной бутылку. — Верю, верю. И в такое хлопотливое время весьма подобает подкрепиться виноградным соком, который не знал ереси в нашей земле.

— О, за это я вам ручаюсь — не видал! — подхватил Бучинский. — Королеву Бону помнит эта бутылочка. Ведь Самбор, вы знаете, всегда был одним из богатейших королевских имений, а коронные управители постоянно проявляли заботу о королевских погребах. Надо так сказать, что едва ли в целой Польше найдётся хоть один погреб богаче и древнее самборского...

— Надеюсь, что это святая истина! — отвечал полушутливо королевский духовник, очень дружелюбно посматривая на бутылку. — Но пан маршалок забыл другую великую евангельскую истину, что в многоглаголании нет спасения.

— Понимаю, понимаю, пан ксёндз-благодетель! — отвечал маршалок и с великой осмотрительностью принялся откупоривать бутылку.

Малиново-красная, прозрачная, душистая влага наполнила маленькие рюмочки, и собеседники для начала стали неторопливо с предвкушением изучать вино — удивляться запаху его и цвету. Кроткое, спокойное наслаждение просияло у них на лицах. Губы старого сухощавого пана Бучинского растянулись в улыбке почти до ушей, а у ксёндза острые цепкие глаза сделались несколько меньше и глядели масленистее.