Этот мучительный сон приходил к Евпатию вот уже 14 лет, заставляя снова скрипеть зубами, метаться в ночи на дубовой кровати, стискивать до боли кулаки. Снова и снова он в этом сне лежал с залитым кровью лицом там, где сбили его с коня, где на шелом обрушился страшный удар татарского кривого меча, рассекая сталь и живую плоть. Отчаяние, невыносимое и дикое, заставляло его скрести пальцами по сухой степной земле, ломая ногти. А в глазах плыло безликое, затянутое пылью солнце, оглушали звуки страшной сечи, в которой конные степняки избивали русских.

Там, где киевские дружинники во главе с князем Мстиславом Романовичем уже третьи сутки оборонялись, закрывшись возами и рогатинами, все изменилось. Евпатий сквозь кровь, заливавшую глаза, видел, что киевляне вдруг сложили оружие и вышли в поле. И двинулись в сторону Днепра. И на них наскочили конные, и безоружных рубили, и конями топтали в чистом поле десятками и сотнями. И ничем не могли им помочь другие князья, как не помог им Мстислав, наблюдая из своего лагеря за Днепром.

Евпатий хрипел и стонал, кусая в кровь губы, и шарил слабой рукой по сухой траве в поисках меча. И не сном был, не видением столб пыли, поднимавшийся над камышами со стороны Калмиузской тропы. И как в песнях дряхлых сказителей, которых он слушал в детстве, из пыли вырастали новые и новые конные воины в развевающихся красных плащах, в начищенных шеломах. Казалось, само солнце раздвинуло тучи, чтобы заиграть на нагрудных пластинах броней, на наконечниках копей. Новые и новые воины появлялись и молча выстраивались, ровняя ряды. Вот изогнулся строй подковой, вот показались над шеломами три треугольных знамени – черное с золотом посредине и два красных по сторонам.

Замерли татары, с изумлением глядя на новых русичей. А три сотни воинов медленно и в страшном молчании двинулись на врага. Кони все убыстряли и убыстряли свой бег, степь начала дрожать от мерного глухого стука сотен копыт, опустились острия копий, как хищные жала, нацелившись на лютого ворога. И тут Евпатий видел, как заметались татары. Как замельтешили легкие конники, пуская стрелы в накатывающую железную волну русичей, как собиралась в железную стену им навстречу рядами тяжелая татарская конница. Вот упал один конь под воином, вот покатились еще несколько, сраженных стрелами. Вот слетел с седла молодой безусый юноша, хватаясь окровавленными пальцами за горло, откуда торчала татарская стрела.

Евпатий бегал горящим взором по рядам проносившихся мимо него воинов, узнавая их. Это были они – северные витязи. Лучшие мужи русских земель, мужественные непобедимые вои, о которых при жизни певцы-сказители разносили весть по городам и весям, восхваляя их подвиги на рубежах земли Русской. Вот пронесся, прикрываясь щитом и закрывая голову коню, ростовский Алеша Попович, и рядом по левую руку от него скакал его верный щитоносец Тороп. А вот и рязанец Добрыня Золотой Пояс, и отец Евпатия Лев вместе с ним стремя в стремя, и Еким Иванович, и другие суздальские, муромские, рязанские, пронские.

Еще зимой того 6731 года[1] отец Евпатия отправился в Суздальскую землю. И в славном Ростове, красном городе, собрались и совещались дружинники, служившие у разных князей. Все как один говорили, что на Руси брат идет на брата, русич бьет русича, что князья друг с другом не ладят на радость половцам, ляхам и другим иноземцам. И в этих усобицах князья отправляют дружины свои и мужиков-ополченцев избивать друг друга.

И на этом съезде дружинники положили ехать им всем в древнюю мать городов русских Киев и служить там только одному князю – князю киевскому. И уже в пути нашла их весть, что все южные князья вместе с князем киевским пошли к морю Синему походом на хана Чагониза. И приняли северные витязи решение свернуть с главного пути в южные степи. И когда они вышли на Днепр и Калку к Залозному шляху, то увидели, как татарские воины нещадно избивают безоружных киевлян, отняв на честное слово у них оружие. И нет никакой надежды у киевских воинов добраться к Днепру.

Не остановить было этот страшный молчаливый бег сотен боевых коней, вселявший ужас. Евпатий приподнялся на руках, сколько было сил, и смотрел. И тихо молился. И вот ударилась волна железа о железную стену, взметнулась в воздух пыль, и лязг мечей и удары копий заглушили человеческие крики, а когда пыль начала рассеиваться, он понял, что русичи пробили брешь в рядах татарской конницы, смяли их ряды и неслись уже к Днепру. И уже мало их оставалось, когда снова стали они разворачивать коней навстречу степнякам. Но киевские дружинники безоружные уже достигли днепровских вод…

– Батюшка! Проснись, батюшка! Опять, небось, привиделось тебе, да?

Евпатий открыл глаза, шевельнул пересохшими губами, вглядываясь во встревоженные глаза дочери Жданы. Простоволосая, в накинутом наспех на плечи платке, она держала в одной руке масляный светильник и другой рукой стискивала плечо отца.

– Что ты, что ты, ласочка моя? – хрипло пробормотал Евпатий. – Раны старые мозжат. Ступай к себе. Вот квасу выпью сейчас, и полегчает. Ты ступай к себе. Все хорошо.

Евпатий поднялся с кровати, отбросив шерстяное одеяло, прошел к лавке, где стоял кувшин с квасом. Ждана смотрела на отца с жалостью и нежностью. Высокий, широкоплечий, статный, густая темная борода с еле заметной проседью, курчавые непослушные волосы над пронзительными карими глазами, которые то огнем полыхают, то прямо в душу заглядывают. Одинокие бабы глаз с него не сводят, когда он на коне проезжает или стоит рядом с князем. А вот ведь не забыть ему своей голубушки Милавы. А ведь тяжко мужику без ласкового слова, теплой руки женской в доме. Дочь – это все не то. Невдомек было Ждане, что не те сны мучают ее батюшку, не о том его мысли.

– А-а, Ипатушка[2]. – Кряхтя с деревянной непокрытой лежанки спустил ноги седой монах и подслеповато стал щуриться на вошедшего в деревянную низкую келью высокого широкоплечего воина. – Давно ты ко мне не заезжал, давно.

– Не сердись, отче, – тихо сказал Евпатий, подходя к монаху и обнимая его тщедушное тело. – Времена нынче тяжкие, неспокойные. Много дел.

Воин расстегнул пояс, стянул через голову перевязь меча и сложил все на лавку. Монах смотрел на него с улыбкой, чинно сложив на животе сухонькие руки. Было Стояну уже за восемьдесят. Знавал он и отца Евпатия, и мать его. Не один десяток лет был дружинником у князей рязанских. А потом ушел. Принял постриг в Иоанно-Богословском монастыре, но не ушел в уединение и молитву, а часто виделся со старыми друзьями, стал духовником отцу Евпатия. А после гибели того в жестокой сечи на реке Калке 14 лет назад стал пестовать и его сына. Да и сам Евпатий старика любил, часто навещал его, иногда привозил и дочь Ждану в эти тихие места со старинными пещерами и чудотворным источником.