— Вы спрашиваете, знаю ли я Рыбасова? Вам повезло, молодой человек, вы обратились по адресу: я его знаю, как никто, хорошо. Надо сказать, что с тех пор, как меня выставили с завода на пенсию, семья нашего обожаемого Санечки стала мне второй семьей.

О, это прелестный, прелестный молодой человек! И жена у него такая чудная! Такая душечка, такая красавица! Мы всегда с ней раскланиваемся, когда случайно сталкиваемся у ихней двери.

Дверь у них… Вы видели их входную дверь? Нет, вы не видели их двери! Это какой-то ужас бронебойный! Можно подумать, по ней из пушек стрелять должны, хозяева к обороне готовятся… К замку ухо приложишь — ничего не слышно! Ничего — ни шороха, ни вздоха. Представляете?!

А раньше ведь по-другому было, молодой человек. Я имею в виду, в давешние времена. Раньше-то каждый на виду, раньше было — от соседского глаза не скроешься! Стоишь перед людями, как сосенка в чистом поле, открытый для обозрения со всех сторон. В прежние времена уж все про всех известно было: кто лишнюю гайку из цеха унес, кто клиентов частным образом на дому обшивает, кто жену бьет, а кто к зеленому змию неравнодушен. Но ведь и боролись тогда за людей, сообща, всем коллективом одолевали жизненные напряжения! А теперь…

Теперь, знаете ли, каждый за себя… Каждый опосля работы юркнет в свою норушку, затаится там навроде мыши и под одеялом только тонюсенько так — пш-пш-пш, пш-пш-пш… Отвратительно, я так считаю! Даже пьют теперь тихо. Пока общественность в моем лице узнает про его нездоровые пристрастия, он уже и спиться успеет!

Даже жен бьют и то исподтишка, будто и не бьют, а только щиплют по злобе или от душевной неуспокоенности. Вот в ранешные времена, помнится мне, Васька Моторный с пятого этажа как начнет жену гонять, так вся улица на ейные крики сбегается, точно на праздничный концерт… А как раньше праздники праздновали? Ходили друг к другу в гости и до глубокой ночи хором пролетарские песни пели… У кого какая радость в семействе, ну там поминки или похороны, опять же все как один спешат посочувствовать… Вот жизнь была! Жизнь, а не сосуществование, как нынче!

А теперь? Только на пороге постучишься, чтобы соли, к примеру, занять или спичек (хотя и плита у меня электрическая, однако надо ж каким-то образом поддерживать добрососедские отношения), они, эти Рыбасовы, щелку в двери приоткроют, а дальше половичка не пускают. Спасибо, если еще дадут, что просишь… А то просипят что-то в лицо и дверь перед самым носом захлопнут. Как будто стыдятся чего или преступное укрывают! Как будто у них по всей квартире трупы незаконно валяются!

Но мне все-таки однажды удалось заскочить. Без остроумия и житейской хитрости дело не обошлось.

Что-то, знаешь, нездоровилось мне тогда с утра. Какая-то тяжесть странная в груди образовалась. Чувствую, как-то под ложечкой тошно, а в грудях будто железной рукой кто сжимает. И скучно тоже вообще. Потому как сижу целый день одна, кукую перед телевизором, все смотрю, как заморские Родриги со своими Люсиями ужиться не могут. Печалью душа полнится. Дай, думаю, к соседям зайду, покалякаю о том о сем, опять же хочется обсудить международное положение и всеобщее подорожание жизни…

Ведь из нас, из старых жильцов, в подъезде почти никого не осталось. Дом у нас такой проклятущий, что ли?.. Кто спился и помер по доброй воле, а детишки квартирку продали, а кто сам скоропостижно бежал в провинциальное Митино, не желая в родные пенаты мимо чужих «мерседесов» бочком протискиваться. А кто решил добровольно свою выгоду соблюсти и нелишнюю копейку на продаже заработать. Наш ведь дом, почитай, у самого Садового кольца. «Тихий центр» район называется, по престижности из первых будет.

Одна я еще держусь на прежнем месте, одна-одинешенька, как перст в ноздре. Сдохну лучше, а из своего дома никуда. Потому как эти хозяева новой жизни не купят меня, Варвару Ферапонтовну, честную гражданку и порядочную вдову, ни с потрохами, ни в розницу, ни оптом! Денег у них не хватит! Как сидела между этими жирными мордами, так и буду сидеть! До скончания века. Вот как, понял?

Сидеть-то я, конечно, сижу, да только скучно мне, мил-человек, в одиночку скамейки протирать. Спустишься утром на лавочку, думаешь: все у народа перед глазами легче будет. Кому из соседей «здрасте» скажешь, кому поклонишься, какого ребенка шуганешь, на какую собачку палкой замахнешься, когда эта мерзопакость в неположенном месте ножку задерет, — все ж веселей!

Однако разве от них дождешься? Требуемое «здрасте» только через четыре раза на пятый получишь, а поругаться вообще не с кем. Детишки во дворе больше не гуляют, только и шастают из подъезда в машину со своими боннами. Учатся, должно быть, с пеленок. Набираются опыта, как с честных пенсионеров три шкуры драть и выживать их из центральных районов за Окружную дорогу. Только на собачках и отдохнешь истерзанной душой.

Ну да я уж тоже, знаете ли, на скамеечке даром не сижу. Не растекаюсь мыслию по древу. Кто вошел, кто вышел, кто на машине подъехал, у кого портфель в руках, у кого карман подозрительно оттопыривается — я все это в уме записала, запротоколировала, запомнила. Что случится, приедет милиция — кого спросить? Спросить-то некого, окромя меня. Я всех знаю, всё видела, всё у меня записано. Когда коммерсанта Барбузякина с шестого этажа успокоили, кто, как не я, соответствующие органы на след навела? То-то же!

Только напрасно ждала, что за это благодарность мне объявят, матпомощь выпишут или, на крайний случай, к ордену приставят. Как же, дождешься! Повертелись, покрутились, все у меня вызнали, а потом ищи их свищи. Ни спасиба тебе, ни пожалуйста… Вот и ты там чего-то в блокнотик свой строчишь, а узнаешь, чего надо, так и нету тебя, как водопроводом смыло. Кстати, а чё это ты, мил-человек, все ходишь да разнюхиваешь?..

Книжку пишешь? А, я так и поняла с первого разу. Очень уж у тебя внешность выразительная. Как у убивца. Развелось тут вас, писателей, как собак нерезаных. Вот давеча один такой писатель нам всю дверь в подъезде некрасивыми словами исчирикал. Хотела я его, гаденыша, за руку поймать, костылем от души поучить, да только куда мне за ним, выродком легконогим, угнаться! В мои-то годы. Охохонюшки…

Так что я туточки последняя, кто еще за порядком смотрит. Мне наш охранник из подъезда так и говорит: «Вы у нас, уважаемая Ферапонтовна, осколок прежнего режима, вас в музей надо определить». — «Не дождетесь!» — отвечаю ему. Не на ту напали! Я еще поживу, повоюю. Я кого надо еще и на чистую воду-то выведу…

Недаром дружок-то твой из тридцать девятой квартиры, этот самый распрекрасный господин Рыбасов, теперь передо мной заискивает. То вечно проплывал мимо скамейки, нос в облака, а теперь «здрасте-досвидания» и улыбочку свою мерзкую под носом приклеивает. Боится, гаденыш! Недобиток буржуйский…

А все потому, что ихнюю квартирку на заметку давно уж взяла. Почему, спрашиваешь? Отвечу, милый. Дети у них невоспитанные — это раз, собака ихняя мне половичок три года назад сжевала — это два, сам он уже два раза своим бронетанком на газон колесом заехал — это три. Не отвертятся, если что! У меня все записано. Дайте только кому пожаловаться.